Жареный козлёнок бокора Вальдеса
Шрифт:
Караван шёл по неширокой утрамбованной ногами путников дороге, изредка обозначенной кучками наваленных в беспорядке камней. Сойти с этой дороги грозило опасностью провалиться по колено в вонючий чёрный ил: по мере продвижения на юг земля всё ещё оставалась заболоченной, неплодородной.
С первого дня пути капитан и все остальные старались по мере сил найти в караване юнгу или определить место, где тот может быть спрятан. Юнги нигде не было видно, но с караваном шла закрытая повозка с большими колёсами, очень похожая на ту, в которой много лет назад путешествовал по пустыне мистер Трелони.
– В караване единственное место, где могут спрятать юнгу – это повозка, в которой перевозят невольниц, – сказал капитан. – Сколько там невольниц и кто вообще там находится – мы не знаем. Повозка принадлежит Абу-Накаду, и его люди повозку тщательно охраняют… Платон узнал, что этот Абу-Накад – богатый работорговец…
– А как мы подберёмся к этому Абу-Накаду? – спросил мистер Трелони.
– Пока не знаю, – ответил капитан. – Надеюсь, что время покажет… А пока мы идём с караваном… Что-то предпринимать будем ближе к концу пути…
Капитан задумался, опустив глаза, потом посмотрел в сторону абидов Платона. Те сидели у своего костра на большом покрывале, замерев в странных, неудобных для европейцев позах, и, казалось, спокойно внимали тишине наступающей ночи. Быстро темнело. Несмотря на неумолчное позвякивание верблюжьих колокольцев, было так тихо, что слышался шелест ветра по песку, извилистая поверхность которого определяла направление этого ветра. Капитана поразил один невольник своим отрешённым застывшим взглядом. Капитан повернулся к малламу Ламину.
– Как его зовут, мастер? – спросил капитан и показал на невольника взглядом. – Вы уже узнали?..
– Его зовут Билал, – тихо ответил маллам Ламин.
– А другого? Вон того, высокого? – спросил капитан.
– Его тоже зовут Билал, – ответил проводник, деликатно улыбнулся и пояснил. – Здесь всех рабов зовут Билал, и это не просто его имя, это его положение в здешнем обществе… Обозначение такое – «абид Билал»…
Доктор Легг, не сдержавшись, возмущённо фыркнул. Мистер Трелони поднял глаза к небу: небо было огромное, необъятное, на нём уже проступали звёзды, которые обещали скоро стать яркими, хрустальными. Все так устали, что разговаривать не хотелось, и скоро капитан, назначив вахтенных на эту ночь, скомандовал «отбой».
****
Капитана разбудила перекличка петухов, которых кто-то вёз с собой в караване. Капитан откинул аббу, и в его лицо подуло свежестью – ночью было холодно настолько, что он даже продрог в своей аббе. Лунный серп ещё висел у него над головой, но капитан знал, что рассвет не заставит себя ждать, и вот-вот взойдёт солнце: в этих местах рассвета и заката почему-то почти не было, поэтому переход ночи в день был мгновенен настолько, что капитан не мог к этому привыкнуть.
Вернувшийся к костровищу после утреннего намаза Платон громко крикнул всем вместо приветствия:
– Поднять паруса!..
И капитан ему тут же ответил,
– Есть поднять паруса!..
Протирающий в это время глаза мистер Трелони ошарашенно посмотрел на капитана, потом на Платона, потом он, видимо, что-то понял, потому что тоже закричал во весь голос, поднимаясь с земли:
– Есть поднять паруса!..
Доктор Легг не понял ничего. Он проснулся сегодня невероятно усталым. Во всём его теле была большая и ленивая, тягучая, как клейстер, истома, и малейшее движение отзывалось болью во всех мышцах. Пересиливая эту боль, доктор закряхтел, заморщился и сел. Потом он посмотрел, покосившись поочерёдно, на мистера Трелони, на капитана, на Платона и спросил ворчливо:
– Чего это вы так разорались?.. Какие паруса?.. Вы что?.. Перегрелись вчера на солнце?..
– Молчите, доктор, молчите… Так надо, – ответил ему капитан насмешливо, с нажимом.
– Надо? – переспросил доктор Легг, он заморгал добрыми глазами, что-то пытаясь сообразить или угадать.
– Да, доктор, – поддержал капитана сквайр. – Надо, чтобы по всему лагерю нас слышали…
До доктора, наконец-то, что-то дошло.
– Ах, слы-шали! – потрясённо, полувопросительно протянул он. – Да-да-да-да-да…
Доктор сразу повеселел. Он энергично потёр себе лицо ладонями, потом то ли помассировал пальцами, то ли потрогал, наверное, чтобы убедиться в который раз, свои мешки под глазами.
– О, да!.. Это вы здорово придумали!.. – рассмеялся он от души.
Утро начиналось. Матросы стали готовить завтрак. К костру с каким-то небольшим холщовым мешочком подошёл маллам Ламин и сел, подобрав под себя худые ноги. Он стал что-то доставать из этого мешочка, сыпать себе в рот маленькими аккуратными горстками и жевать с очень довольным видом.
– Что вы такое едите, мастер Ламин? – с интересом спросил у него Платон.
– Уж какая это замечательная штука – поджаренный арахис, – сказал проводник, поднял вверх свою худую чёрную руку с длинными пальцами и довольно улыбнулся. – И чревоугодники, и даже те, кто ест исключительно только для того, чтобы не умереть с голоду, все сходятся во мнении, что вкуснее всего жаренный арахис в виде сладкой подливки к просяной каше… Ну, а я считаю, что лучше его посолить, поперчить и есть с варёной фасолью ньебе 10 … Но жареный арахис вкусен и сам по себе… Хотите попробовать, господин?..
10
Ньебе – разновидность фасоли.
У старого проводника был такой лукавый вид, что Платон рассмеялся и запустил руку к нему в мешок. Потом маллам Ламин протянул мешок мистеру Трелони, потом доктору Леггу, капитану и матросам. Скоро все, даже абиды Платона, попробовали жареного арахиса, и все сошлись на том, что жареный арахис – это вещь. Завтрак на английской стоянке прошёл весело. После завтрака караван тронулся в путь: один за другим лежащие на земле верблюды встали сначала на задние, потом на передние ноги, причём так резко и стремительно, словно хотели выбросить седоков из сёдел.