Жаркое лето 1762-го

Булыга Сергей Алексеевич

— А вас, сударь, как зовут?

— Иван, — сказал Иван.

— А! — сказал возница. — Ясно. — Хлестнул вожжами и добавил: — А меня тогда зовите Яковом. Или даже вообще никак не называйте, — продолжал он, выворачивая на улицу. — Мы же один другого знать не знаем. Я еду по своим делам, а вы ко мне просто подсели возле Морского рынка. Вы спросили, мне куда, и я ответил, что в Гостилицы, и вы стали ко мне проситься. Сказали, с вас за это водка, два крючка. Первый в Стрельне, второй в Ропше. И мы поехали, и это все. Так, сударь?

Тут возница опять обернулся к Ивану. Но Иван опять молчал. Возница подождал еще немного, после пожал плечами, отвернулся — и дальше они поехали молча. И так они долго, даже очень долго молчали. Они уже выехали за город и миновали Третью версту, а еще ни единого слова между ними говорено не было. Да Иван и не хотел ни о чем говорить. Вначале он все время думал о Семене, вспоминал о нем разное, а потом, когда они стали подъезжать к Третьей версте, Иван вспомнил

уже Пристасавицких, как он у них жил, когда был еще мальчишкой и учился в Корпусе. И почти сразу вспомнилось совсем недавнее — как пан Вольдемар выправил им подорожную, и, наверное, думал Иван, нужно было им тогда сразу ехать, а там уже как-нибудь, глядишь, и решилось бы в Трибунале. Может, думал Иван дальше, Радзивилл уже забыл про ту историю со своим дядей, когда тот с Ивановым отцом рубился на саблях. И вот сейчас приехал бы Иван с Анютой в Лапы, и встретил бы их там только Хвацкий, ну и что? Да что Хвацкий теперь Ивану после Цорндорфа, Кольберга и после всего остального? Да просто смех! Да и опять же, подумал Иван, если бы они тогда уехали, так, может, и Семен сейчас был бы живой. Потому что это он только Ивану так тогда сказал: иди, а я поеду, — а другому мог сказать наоборот: я сойду, а ты езжай. Ведь же что Семену был бы кто-нибудь другой?! Вот как сейчас Ивану что этот Яков? Да ничто он ему, и никто, и знать он его не хочет!

Вот о чем тогда думал Иван, глядя на Якова, на его спину. А Яков смотрел только вперед, на дорогу, и на Ивана больше не оглядывался. Так они ехали и ехали, все время совершенно молча, и доехали до Стрельни. И там надо же было такому случиться, что когда они вошли в трактир, то сели за тот же самый стол, за которым Иван три дня тому назад сидел с Семеном! И Семен, с тоской вспомнил Иван, тогда рассказывал про Митрия, только про Митрия и еще раз про Митрия. А теперь, думал Иван, заказывая два крючка, уже в самый раз вспомнить самого Семена — и тогда, глядишь, и этот Яков в следующий раз вспомнит Ивана…

Только зачем это Ивану? Незачем! И он промолчал. Они просто выпили и закусили, встали, вышли, сели и поехали дальше, теперь уже к Ропше. И Иван и дальше бы молчал. А вот зато его вознице, Якову, крючок язык развязал. Но, правда, не сразу, а это когда они уже выехали из Стрельни на опять же пустую дорогу, Яков еще немного помолчал, а потом, по-прежнему глядя вперед, то есть на Ивана не оглядываясь, заговорил вот о чем:

— А в этом есть даже некоторая прелесть, не так ли? Это я о нашем с вами нынешнем положении — будто бы простонародном, крестьянском. Ведь что в этом худого? Ровным счетом ничего. Даже, напротив, так как-то свободнее! — И он огрел вожжами лошадь. И тут же сказал: — Ибо что такое все эти ранжиры, весь этот этикет, эти условности, эта зависимость бедных от богатых и неродовитых от родовитых? Да это не более, чем неудобные, сковывающие наши естественные движения, одежды. А под ними мы все совершенно одинаковые и такие же дикие, как африканские готтентоты. — И он опять огрел, и тут же продолжал: — Готтентоты! Слово-то какое! Все сразу кривятся от брезгливости. А что в них дурного, я хотел бы знать, в этих будто бы ужасных готтентотах. Они же прекрасно сложены, они здоровы, они сильны и ловки. Там любой уважающий себя мужчина выходит один на один с простой дубиной на льва. Льва! — повторил он громко и даже повернулся к Ивану. — А как я вспомню, сколько у моего батюшки одних только псарей! Это же уму непостижимо! — И он опять повернулся к дороге. — И вот мы выезжаем этой кавалькадой, — продолжал он сердито, — даже, я бы сказал, этаким эскадроном выезжаем гоняться за каким-нибудь одним-единственным несчастным вепрем. Которого тот самый готтентот один бы выследил и так же один бы и убил. Одним ударом кулака, между прочим. То есть на этот раз он даже без дубинки обошелся бы. А у нас… Вот у вас сколько душ? — И тут он опять оглянулся. Иван усмехнулся и сказал:

— Немного.

— Так у кого их много! — сказал Яков. — Этого всегда всем мало. Но все равно мы с вами все же непростые люди, не подлый народ. Не готтентоты. А вот как сегодня нарядились! Ну да это еще что. А вы слыхали, что позавчера в трактире Пыжина царя убили? Сперва ножом ударили, а после сверху два раза скамейкой — и труп. И какой еще труп! В рваном кафтане с чужого плеча, порты в заплатах, а про сапоги и вообще лучше молчать. Вот в каком он виде был, куда похуже нашего. А царь!

— Кто-кто? — переспросил Иван.

— Царь, — повторил Яков. — И что потом по всему городу творилось! Хватали всех подряд! А кто пытался убежать, в тех, как в бешеных собак, стреляли.

Иван вспомнил Семена и еще сильней нахмурился, но вслух ничего не сказал. Яков же опять заговорил:

— Царь! Самозванец, конечно. Но, говорят, очень похож был. И сколько он уже, целую неделю, наверное, по трактирам шастал и народ баламутил. А народ что! Народу, конечно, очень хочется верить, что царь будто бы и в самом деле может вот так, как мы сегодня с вами, в подлое переодеться, а потом еще сидеть с ними за одним столом, жрать одну и ту же с ними водку, луком закусывать и говорить: я ей космы еще выдеру, а всем генералам усы, а вам, мой простой милый народ, все ихнее раздам — и владейте, пропивайте в ваше

удовольствие! Ну, и ловили его, конечно, с ног сбились, нам сильно мешали. Но так и не нашли. И только случай им помог, а то бы этот Фрол раньше нас ее низверг бы. Потому что, — тут Яков немного помолчал, разбираясь с запутавшимися вожжами, — потому что подними он эту чернь, а ее только в одной столице сколько, и тогда это же не приведи Господь что было бы! Это тебе не измайловский полк. А так заспорили, повздорили, а после нож в брюхо и сверху скамейкой. Прибежал квартальный, набежали остальные, кликнули лекаря, а он уже готовый. И кто он такой и откуда? Только между этими пальцами порохом помечено, что рекрут, и все. И еще вот здесь наколот якорь. Значит, говорят, беглый матрос. И уже дальше говорят: Фрол Головешкин. А может, и не Фрол. Но зато теперь тихо. До поры, конечно. Но тьфу, тьфу! Так что теперь вы чувствуете, сударь, какая на нас великая лежит ответственность? Ибо ежели, не приведи Господь, мы не успеем или еще что нам помешает… Нет, я уже болтаю что-то совсем лишнее! — перебил сам себя Яков, помолчал, а потом сказал уже совсем другим, спокойным голосом: — Да нам-то уже и осталось совсем мало. Может, версты три, не больше.

Иван молчал. И Яков тоже больше уже ни о чем не заговаривал. И опять они ехали себе и ехали, пока Яков вдруг не придержал лошадь и не повернул ее с дороги на проселок. Иван осмотрелся и увидел, что они уже почти доехали до Ропши и это Яков берет в сторону прудов. И тут сразу вспомнилась та сторожка, точнее, тот шалаш, и Семен с Митрием. Иван вздохнул. А Яков сразу же сказал, что им уже совсем недалеко. Они еще проехали, и это было уже лесом, до развилки. Там Яков сказал, что вот они уже почти на месте, после чего остановил лошадь и соскочил на землю. Тогда и Иван соскочил. Яков хлестнул лошадь вожжами, сказал: пошла домой, — и бросил вожжи на телегу. Лошадь пошла сама. Она выбрала правую дорогу. Яков сказал: верно, иди, иди, — и лошадь пошла дальше. А нам не туда и не туда, сказал Яков, а нам вот куда, — и пошел прямо в лес, прямо в чащу. Иван пошел за ним.

По чаще они шли довольно долго, может, целую версту, и теперь Яков опять помалкивал. Он только однажды сказал, что лошадка не заблудится, она ученая. А потом не удержался и еще добавил: и это полезная наука! А то у нас что, у нас же люди в лесу как слепые, их без карты в лес пускать нельзя. И даже с картой. Вон как под Гросс-Егерсдорфом обмишурились — прямо на них вылезли, под пули! Вы про это слыхали, про Гросс-Егерсдорф? Иван ответил, что слыхал. И что он даже это видел, потому что он там был. А, сказал Яков скучным голосом, понятно, тогда вам объяснять не надо. И больше уже ничего не говорил до той поры, пока они не подошли к здоровущей куче хвороста. Даже не здоровущей, а просто громадной, высотой сажени в полторы, никак не меньше. Ведьмино гнездо какое-то, подумал Иван, останавливаясь следом за Яковом. А Яков оглянулся на Ивана и сказал, что им сюда. И он в самом деле подошел к той куче и начал разгребать там ветки. Под ветками открылся ход. Прошу, сказал Яков, за мной, — и пошел первым. Иван пошел за ним.

Так они прошли шагов с десяток, после отдернули кусок рогожи — и очутились в как бы такой хижине, или в пещере, в куче хвороста. Там было, конечно, не очень светло, но тем не менее Иван сразу увидел, что напротив него, в дальнем углу, сидит, по-татарски подобрав под себя ноги, какой-то толстый седой человек в сером крестьянском армяке. Увидев этого человека, Яков, который шел первым, остановился, снял шапку и сказал:

— Вот мы и прибыли, ваше сиятельство. Вот тот самый человек.

— А! — грозно сказал его сиятельство. — А ну покажись!

Иван выступил вперед и тоже снял шапку.

— Хорош! — насмешливо сказал его сиятельство. — Прямо Вильгельм Телль какой-то. — Потом строго велел: — Садитесь.

Иван и Яков сели, тоже по-татарски. Его сиятельство сказал:

— Благодарю за службу, это первое. Но вот сразу второе: рановато вы пришли. Ибо пока что ничего не получается. Там новый караул поставили! И теперь там смена будет только в восемь вечера. — Тут он полез за пазуху, достал часы, откинул крышку, посмотрел, сказал сердито: — Туча времени еще! Так что, с одной стороны, что нам теперь здесь делать? А с другой — рассмотрим диспозицию. — После строго осмотрел Ивана и так же строго продолжил: — Так вот, господин ротмистр, я, кроме вашего звания, больше ничего о вас не знаю, ни кто вы такой, ни откуда. Да и зачем мне это знать? Я знаю только одно: что та высокая особа, о которой сейчас столько везде говорят, вам доверяет. Одному вам! Это, конечно, удивительно, ну да эта особа, этот господин вообще буквально соткан из сплошных противоречий. То он утверждает, что совершенно здоров, то срочно требует лекаря. Послали за лекарем. За Лидерсом, насколько мне известно. И этот Лидерс завтра будет здесь. Лидерс спешит. А он ему уже не нужен! И мало этого, он — сами знаете, кто — говорит: мне ничего от вас не нужно, совсем, а я прошу, нет, я просто требую от вас Нарцисса, это его негр-слуга, Амати, это его скрипка, Лизу, это его сами знаете кто, и еще эту мерзкую шавку Дружка. Да-да, сударь, мерзкую. Потому что вы просто себе представить не можете, насколько это гадкая, злобная, мерзкая тварь. Или вы что, о ней иного мнения? Да или вы ее что, лично знаете?