Жаркой ночью в Москве...
Шрифт:
Что же это за малый такой был, который даму без какого бы то ни было чувственного влечения побудил, незаметно для самой себя, сорвать одежды и с торжествующим воплем вскинуть длинные ноги в победном V в темную ночь.
Чтобы внутренний женский космос соединился с внешним. Чтобы звериное слилось с человеческим. Чтобы плоть одна быть есть. Чтобы возблагодарить первородный грех. И не чувствовать в нем греха. А только любовь, любовь и еще раз любовь. На мягкой, колышащейся без ветра траве. Ох, как бесконечно хорошо… Scalinata lunga, lunga, lunga… И вот в разгар этой поэзии раздался отвратительно прозаический скрип. Наши тела враз ослабли, и мы скатились с горы в одном шаге от вершины.
А скрипела каменная плита на могиле Эраста Трофимовича Пшездуева. Скончавшегося в 1854 году. Вот сука, столько лет лежать, чтобы через… (был 1978 год) через сто двадцать четыре года мирного сна вдруг пробудиться и сорвать такое мероприятие. Пробуждение женщины… И вот уже мы сидим на скамеечке,
А оказывается, есть еще кому. Потому что вслед за первым скелетом вылез второй. И этот второй скелет принадлежал женщине. Не спрашивайте меня, как я отличаю женский скелет от мужского. Потому что я их не отличаю. Просто делаю логический вывод, что если в одной могиле лежат два скелета, то один из них мужской, а второй – женский. Конечно, есть вероятность… Но это вряд ли. За всю мою достаточно долгую жизнь мне ни разу не приходилось слышать о гомосексуальных контактах среди трупов.
И вот эти два скелета сели в обнимку напротив нас, на краю могилы, свесив в нее достаточно костлявые ноги. И смотрели на нас. А мы с Мариной смотрели на них. С некоторой злобой смотрели. И с нескрываемой завистью. Конечно, у них-то все в порядке. Иначе бы они хрен вылезли. Или… Черт, а может быть, мы их прервали. Может быть, они смотрели на нас тоже с некоторой злобой. И с нескрываемой завистью. В пустых дырках из-под глаз не разберешь. По-моему, Марина тоже заметила некую двойственность положения и даже забыла прикурить сигарету, которую я ей дал. И к лучшему, потому что она сунула ее в зубы не тем концом. Я тоже сунул сигарету другим концом, но прикурил. Долго мужской скелет колотил меня по спине, пока я не прокашлялся. А женский ехидно посмеивался. И Маринке тоже вдруг стало смешно, пока я не дал ей прикурить. И вот представьте себе картинку. Ночь, кладбище, у пустой могилы на скамейке кашляют молодые мужчина и женщина, а два скелета колотят их по спине. Фильмы о зомби отдыхают. А потом мы разговорились. У скелетов была странная судьба.
Когда-то, лет сто семьдесят назад, они страстно любили друг друга в имении родителей Эраста Трофимовича Пшездуева в Псковской губернии. Трофим Семенович Пшездуев хоть и ушел в отставку корнетом, но рода был старинного, пришедшего на Русь, когда она еще и Русью не была и стала называться ею с приходом варяжского племени русь во главе с конунгом Кием. Но не в этом дело. Строг старый варяг был до чрезвычайности и, хотя по бедности своей быть приближенным ко двору не мог, держал себя и свое семейство в бережении старых традиций и к новомодным либеральным веяниям, пришедшим из Франции после победы над Буонапарте, относился категорически неодобрительно. А посему, когда Эраст Трофимович, набравшись по петербургским салонам свободных нравов, привел к нему для благословения гувернантку своего младшего брата, тут же сына своего Эраста наследства лишил (чисто формально, потому что его не было), а гувернантку из имения изгнал. В связи с чем младший брат Эраста Эрнест, лишившийся присмотра, ушел в разбойники к Дубровскому. Эраст же, лишенный наследства (формального), уехал в Москву, где окончил университет по юридической части. Был знаком с графом Толстым, ходил в вольнодумцах, не женился, памятуя о своей первой любви к гувернантке (и более того, не…!), дорос до чина действительного статского советника, путался с декабристами, петрашевцами, западниками, славянофилами и скончался, случайно заколовшись, при ковырянии в зубах кончиком шпаги, украденной после гражданской казни своего давнего знакомца Федора Михайловича, на обеде у князя Ковердейлова.
А гувернантка, лишенная любви Эраста, отвергала все притязания на свою руку и сохранила девственность до глубоких седин. Несмотря на то что, проживаючи в Москве, была подвержена множеству соблазнов, преодолела их и скончалась в преклонном возрасте, упав с мостков Останкинского пруда. И благополучно была похоронена на близлежащем Хованском кладбище. Там и сейчас в северной части погоста, подвергшегося за десятилетия многочисленным изменениям, сохранился небольшой каменный крест с надписью «Упокой Господь твою бедную душу, Лизонька». И никто не знал, кто поставил этот крест. Кроме Эраста Трофимовича, который все годы следил за своей несвершившейся любовью, но не могший жениться на ней без благословения батюшки по причине традиций, задолбавших Россию. Потому что, как говаривал Н. А. Бердяев, «нет такой пакости, которая бы не оправдывалась традицией».
На этом скелет Эраста Трофимовича закончил свой печальный рассказ. Он рассказывал его уже во второй раз. В первый он поведал эту историю некоему литератору по фамилии Карамзин, который свел ее к примитивному соблазнению бедной богатым, что являлось полной чушью,
Ну не можем мы сидеть спокойно! Обязательно нужно куда-то выйти. Вот у нас и не живая жизнь получается, а тупая, однообразная хрестоматия.
Печальную эстафету несостоявшейся любви приняла бедная Лизонька, через многая лета почувствовавшая томление между костями малого и большого бедренного таза. Конечно, на Хованском кладбище ее домогались скелеты разного происхождения и состояния. Был один бывший граф по имени Пьер, который особливо желал близкого с ней сближения и уже договорился было о венчании в кладбищенском храме со старцем Зосимой, но Лизонька понимала, что он любил в ней не самостоятельный скелет Лизоньки, и впрямь достойный всяческой любви, а смутные воспоминания о покойнице жене Наташе, схороненной невесть где, и ревность свою к некоему князю Андрею, павшему на поле Бородина, о коем Лизонька ничего не знала, и некогда обесчестившему Наташу князю Куракину. Так что Лизонькин скелет в браке отказал, и в лишении девичества в грехе тоже. Была, правда, затаенная любовь к каторжанскому скелету Митеньки, и к старшему брату Митенькиного скелета скелету Ивана, и младшему – скелету Алешеньки. Этот был до того хорош, до того хорош, прямо косточка к косточке. А нрава был самого что ни на есть тихого. Но! Ах, это вечное русское «но». Алешенька незадолго до своей кончины принял постриг и тихо скончался в скиту под Вологдой. Труп Алешеньки так благоухал, что даже волки не трогали его. И только когда он совсем истлел, растащили его кости на память. А оставшиеся две косточки, малую и большую берцовые, одна к одной, нашел и схоронил на Хованском кладбище его брат Иван. Но вступить в брак с костями схимника Лизоньке вера ее православная не позволяла.
Митенька долгие годы страдал по скелету девицы Грушеньки, которую и скелетом-то никогда не знал, но думал, что он так же хорош, как и его хозяйка, и мечтал когда-нибудь пойти с клюкой по русским погостам с целью обрести Грушеньку и прикрыть венцом ее многочисленные грехи. А Иван был атеистом, уехал в аглицкие земли, где свел знакомство с социалистами, вернулся в Россию и после покушения на жандармского полковника Брей-Калмыкова был заключен в Бутырку, где и преставился. И был похоронен на Хованском кладбище в общей могиле. С ворами, душегубами и революционерами вперемежку. Но отличался от них благородством, статью и всегда начищенными костями. И вполне мог бы составить Лизоньке партию, но ей даже в страшном сне было трудно представить, как она на Страшном суде предстанет перед Господом нашим Иисусом Христом рука об руку со скелетом атеиста.
И много еще было скелетов, которые – кто с вожделением, а кто и с искренней любовью – поглядывали на Лизонькин скелет во время ежегодного кладбищенского приема под Ивана Купалу. Ей приходилось поднимать бокал в компании Обломова и друга его Штольца. Неуемный был немец, а Обломов, напротив, был весь из себя созерцателен, что свойственно истинно русскому скелету, и в созерцании своем частенько забывал выпить свой бокал, что за него проделывал неуемный Штольц. Смущенные взгляды бросали на Лизоньку глазницы Самгина, а семеро повешенных просто не давали ей шагу ступить, одновременно бросаясь перед ней на колена. Семикратный стук отпугивал Лизонькин скелет. Казалось бы, за много лет можно и привыкнуть, ан нет. Крайне трудно, господа, привыкнуть, когда перед тобой лежит груда костей, по-простонародному скандалящая из-за собственности на ту или иную кость. И каждый год ее спасал Грядущий Хам. Очень милый был господин, но так как он был лишь Грядущим, то неизвестно, каким бы он стал во плоти. И так как его скелет весьма смахивал на скелет Демьяна Бедного, то Лизонька вежливо благодарила Грядущего Хама и от дальнейших ухаживаний уклонялась. И еще много, много участников русской истории увивалось за Лизонькиным скелетом, но она, как и при жизни, хранила верность своему Эрасту. Не действительному статскому советнику Эрасту Трофимовичу Пшездуеву, а юному Эрасту, ея несостоявшемуся спутнику в горе и радости.
Я полагаю (не утверждаю, а полагаю), что мы как-то выживаем лишь потому, что видим близких наших в их лучшие годы и дни и таким образом сами возвращаемся в свои лучшие годы и дни. В такие минуты в нас вспыхивает какая-то веселая радость, и мы насилуем свою шестидесятилетнюю жену на кухонном столе во время разборки холодца. И иногда, иногда! И у нее вспыхивает ответная веселая радость, и тогда, ребята… Таких холодцов вы никогда не едали.
И вот однажды, перед рассветом Ивана Купалы, в скелете Лизоньки вспыхнула такая вот веселая ярость. Она не вернулась в свою могилу, а, ведомая каким-то женским инстинктом, пошла через всю Москву, через революции, Гражданскую войну, ужасы репрессий, Великую Отечественную и прочие жизненные страдания нашей с ней Родины к своему Эрасту. Много раз ее могли убить, но, как сказал один босяк по фамилии Сатин, дважды человека убить нельзя. Вот она и шла. И шла. К Донскому монастырю. На углу крематория заменжевалась было, но повстречала скелет дяди Степы, который, как мусор старой школы, знал что к чему и прямиком отвел ее к могиле Эраста Трофимовича Пшездуева.