Шрифт:
Татьяна Успенская
Жажда, или за кого выйти замуж
Посвящается женщине 80-х годов
Она — старая дева. Это говорят ей мать, брат Борька, сослуживцы на работе.
Ей двадцать девять лет, зовут её Катерина, и у неё три жениха. Они появились почти одновременно.
С Всеволодом познакомилась в ВАКе: и он, и она оформляли свой диссертации.
С Юрием — в театре. Романтическая история. Он пришел в театр один. И она пришла одна; Борька в
Анатолии привел к ней лечиться свою старшую сестру.
Она приглашает их всех вместе по вторникам. Женихи сидят допоздна, кто кого пересидит. Пьют чай, едят сыр и колбасу. Готовить ей некогда. Она целый день в клинике акушерства и гинекологии — со своими больными.
В те дни, когда женихи не должны прийти, она задерживается в клинике чуть не до ночи. После приёма больных в Консультации, несмотря на то, что рабочий день уже закончен, часто возвращается в своё отделение. Ей нравится уютно усесться в ногах у больной и задавать вопросы: «Как прошла ваша юность? Не попадали ли вы в болото? Не таскали ли тяжести? Может, были психологические потрясения? Они тоже могли повлиять на вас! Главное — найти причину, понимаете?» — говорит она больной.
Не болезнь ей нужно вылечить, а вот эту, в крашеных кудельках, поминутно моргающую голубыми глазками женщину, старше её лет на десять.
В первое мгновение она ловит в лице больной недоумение, застарелую обиду — лет много, а ребёнок не получается, но уже через несколько минут больная смотрит внутрь себя, в своё прошлое, и добросовестно вспоминает:
— Муж ударил меня, я даже разговаривать перестала, от этого, может быть? Да нет, думаю, нет. Я его не любила и всё аборты от него делала. Я не знала, что сама себе захочу ребёнка. Чем-то жить надо?! У меня никого нет!
Сидеть в ногах больной и только слушать. Включаются в разговор другие больные:
— Да я бы абортов не делала. Я бы родила, а мужика выгнала!
— Выгнала? А жила бы на что? На свои жалкие рэ, которых хватает ровно на десять дней? Ребёнку жрать надо, одеваться, учиться надо! Зачем и нужен мужик? Деньги — дай!
Она слушает. Она — врач. Ей нужно изнутри знать каждую больную. Это и есть главная её жизнь. Оставшись в ординаторской или добравшись наконец до дома, она записывает чужие судьбы, ставшие теперь историями болезней её больных.
По вторникам домой она возвращается перед самым приходом женихов, успевает только душ принять и переодеться в домашнее платье. Отдых для неё всегда начинается с душа и с домашней, одежды. И с прихода к ней ее брата Борьки. Он приходит раньше всех, включает торшер и проигрыватель, помогает ей накрыть чай.
Падает от торшера мягкий свет. Играет тихая музыка. Они впятером сидят, смотрят друг на друга, разговаривают.
Странное чувство испытывает она: наверное, не принято соединять женихов вместе, а ей интересно вместе — четыре судьбы в одной комнате! Открыто. Общий разговор, лица, повёрнутые друг к другу. Кто она. Кто они? И как сложится жизнь каждого из них?
Она полна чужими судьбами. Только так и можно жить, когда в ней — целая жизнь женской половины планеты, со слезами, упрямством, жаждой пустить корни в будущее.
А женихи пьют чай.
Мужчины. Другая половина планеты. Понять их. Вывернуть наизнанку. Кто они?
Квартирка у неё очень уютная.
Это было время скороспелых кооперативов. Вступить легко, первый взнос небольшой, строят быстро. Заселялись окраины.
Она облюбовала глухой уголок близко к лесу: от метро «Профсоюзная» несколько
Эта квартира — лично ее, и никто не преподнёс ей эту квартиру на блюдечке. После четвёртого курса МЕДа отправилась на два месяца в стройотряд. Мужская работа, не женская — пилить деревья, рубить на дрова, колоть полешки… Но недаром несколько лет подряд она держала первое место в институте по спортивной гимнастике. Особенно хорошо у неё получались упражнения на брусьях и кольцах. Плечи и руки сделались сильные, ноги — сильные, в работе она ничуть не отставала от мужчин, даже преимущество у неё было перед мужчинами — терпение! Мужик чуть пережарился на солнце, чуть поостыл на ветру, чуть растянул ногу — уже умирает! Она не боялась перегреться, перемёрзнуть, устать, не боялась остаться на сверхурочную работу: грузить дрова на машины. Два месяца вкалывала как мужик, а осенью внесла первый взнос в кооператив на двухкомнатную квартиру. У матери заняла всего пятьсот рублей, остальные были её собственные, честно заработанные. Через год, как раз ко дню окончания института, дом сдали, и наконец она смогла выволочь из-под Борькиной кровати чемоданы со своими книжками и платьями, наконец плотно в угол задвинула кресло — никогда больше не придётся раскладывать его на ночь. И Борька никогда больше не будет лезть через неё ночью, чтобы пойти в уборную. Лез он безжалостно, не разбирая, во что вонзается острыми костлявыми коленками и локтями.
Была у них ещё одна комната. В ней жили отец с матерью и лежала в параличе бабушка.
Бабушка лежала уже семь с половиной лет. Ни попросить воды или судна, ни сказать, о чём она думает, ни пошевелиться. Только плакать она могла. Слёзы текли по вискам — наверное, щекотали сильно, потому что бабушка, когда плакала, начинала издавать странные звуки, казалось, они исходили из глубины живота. Катерина подбегала к бабушке, вытирала слёзы. Бабушка плакала всё сильнее, глазами чего-то отчаянно просила у неё и у матери, наверное, смерти!
Мать была врачом. Терапевтом. Но целый день она сидела дома. Уходила на работу в ночь — устроилась в «Скорую помощь», договорилась работать не сутки, а через ночь. Это было удобно, потому что бабушка спала с восьми часов вечера до самого утра. Или делала вид, что спала. Приходилось сидеть около неё только с шести вечера, когда мать уходила из дома, и до восьми, когда бабушка засыпала.
Отец у них пил. Он напивался через день, а напьётся, кричит:
— Ставлю вопрос ребром. Или я, или это дохлое «тело». Отдай в дом престарелых! Отдай в больницу. Что, некуда сдать? Выкинула из жизни восемь лет! Себе испортила жизнь. Мне испортила жизнь. И детям. — Он так и говорил: детям!
Это была правда. В доме всегда было тихо, мрачно — из-за бабушки. Ни в кино вечером сходить, ни гостей позвать. Но отец кричал так безобразно, что на душе становилось тяжело. Мать пыталась уложить его в постель, он кричал ещё громче:
— Один раз живёшь, дура! Проскочит жизнь. Это у меня характер такой, верный. Другой бы давно бросил тебя! Сдай старуху! Чего ты прыгаешь перед ней? Детей она тебе не поднимала, на твоём и моём горбу дети. Жила она сама по себе в распрекрасном Ленинграде, работала, ходила по театрам да по кино. Сдай старуху!