Жажда, или за кого выйти замуж

Успенская-Ошанина Татьяна

Катерина очень хотела есть. Алёшка требовал гречневой каши. Но она решила узел разрубить сразу.

— Юрий, я решила оставить ребёнка, — сказала она.

Он удивлённо уставился на неё, хлеб положил прямо в кашу.

— Какого ребёнка?

— Летнего. Нашего. Алёшу.

Юрий встал.

— Мы же с тобой этот вопрос обсуждали. Сейчас не время. У меня самый напряжённый период. Через два года, не раньше. Если родишь сейчас, уйду.

Она, как от удара, сжалась.

Но последние три месяца сильно переменили её. Она прошла за Юрием в комнату.

— Мы с тобой ничего не обсуждали. Ты не выслушал моих соображений. У меня никогда больше, быть может,

не получится детей, — сказала она строго, от Юрия заразившись его строгостью. — Мы так были счастливы летом! — прибавила она.

Он молчал.

— При чём тут ты? Сидеть с ребёнком буду я. Мне за тридцать.

Юрий молчал. В окне стояло летнее солнце.

Она прижала руки к груди. Тошноты у неё не было ни разу, сейчас поднялась рвота. Катерина побежала в ванную.

Если бы она могла Юрия, как когда-то Сергея Ермоленко, втащить в операционную! Если бы она могла Юрию, как когда-то Сергею, выкричать всё, что она о нём думает! Но привычка подавлять свои чувства, слова, желания, мысли сработала и в этот раз. Потом жадно пила воду.

Алёша хочет есть.

Непослушными ногами пошла на кухню, села есть гречневую кашу. Давилась.

В квартире было очень тихо. Только шорох ложки о кашу.

С этого солнечного воскресенья у неё начался токсикоз. Её беспощадно рвало, нарушились движения.

Однажды она потеряла сознание. Хорошо, что дома, в одну из суббот. Шла, упала в коридоре.

Очнулась на том же полу, где упала. Упала удачно, боком. Лицом к немодным, тёплым ботинкам сорок третьего размера.

Юрий продолжал работать.

Ни на обиду, ни на боль, ни на какие бы то ни было слова сил не было, она позвала пересохшими губами:

— Юрий!

Юрий продолжал работать.

Она думала, не услышал, попросила:

— Помоги!

Юрий не двинулся.

Только к ночи появились силы одеться. Подгоняемая свистящим ветром, Катерина шла по улице.

Улица была пуста. Холодными белоглазыми свидетелями её жизни стояли фонари.

Длинная улица, бесконечная. Катерина семенит, едва не падает, идёт к Севастопольскому проспекту. Она хочет пить. Необходимо подавить рвоту.

В ней нет Алёши, в ней — пустота, в ней — некто, которому нельзя появиться на свет, потому что он явился раньше времени. Нежеланный. Ему плохо стало в ней. Его душат слёзы. Его треплет рвота. Его мучит жажда, как и её.

Всю жизнь с Юрием её мучит жажда.

Резкий скрежет тормозов, вопль из кабины:

— Идиот, дура стоеросовая! На тот свет захотела?

Катерина не испугалась. Избавлением от одиночества, от надругательства придёт смерть.

— Вы меня не довезёте до Малой Бронной? — Она подошла к машине, увидела круглое, доброе, молоденькое лицо. — Я заплачу!

— Садись, — тихо сказал водитель и распахнул перед ней дверцу.

Борька спал, долго не открывал ей. Отец последнее время дома не жил. Он нашёл одинокую женщину и переехал к ней.

Ветер бился в окно лестничной клетки. Катерина продрогла, и перспектива снова очутиться на улице ужаснула её. Вдруг Борька не один? Это так логично! Куда тогда ей деваться?

— Кто там? — раздался сонный голос. — Ты?! Что случилось?

Говорить она не могла. Шага сделать не могла. Он ввёл её за руку в дом, снял с неё шубу, обнял.

— Ты дрожишь!

Второй, третий стакан чая не утолили жажды. Катерина продолжала мёрзнуть, дрожала, давилась горечью, растирала грудь.

— Давай обратимся к логике. Сколько может быть предположений? Первое: у него — другая. Логики никакой. Зачем столько лет он добивался тебя? Зачем ему приспичило

на тебе жениться? Изощрённый садизм? Любишь другую, женись на ней. Если бы другая была, он не отложил бы на столько лет, из-за тебя, диссертацию. Понимаешь? Вспомни, он проводил около тебя целые дни! Вспомни цветы. Он и сейчас к каждому празднику приносит тебе цветы. Он и сейчас смотрит на тебя, как прежде, нет, лучше, мягче, нежнее.

Трезвый Борькин голос звучал в тёплой кухне детства, под уютным, ею когда-то купленным торшером. Они друг другу подарили торшеры, чтобы обоим было жить светло.

— Тогда почему он не помог мне?

— Первое предположение отпадает, как нарушающее законы логики, — не слыша её, продолжал Борька. — А Юрий живёт именно по этим законам, по чётким законам логики. Второе: он — человек идеи. Он решил защититься. Я думаю, честно говоря, насколько я его понимаю, защититься он хочет скорее для тебя, чем для себя. Ему кажется, насколько я его понимаю, помнится, он даже что-то по этому поводу говорил, что лицо мужчины — его успехи в работе, ни одна женщина, считает он, не может уважать мужчину, не идущего вперёд. Всё, что нарушает его планы, всё, что мешает ему, он вынужден сейчас отодвинуть. Насколько я понимаю его, он не умеет полностью отдаваться двум идеям одновременно. Он жесток к себе и к другим.

— Я не идея, я — человек, — сказала Катерина.

— О чём я говорил? Кажется, о том, что любую помеху, на его пути к цели он считает необходимым смести. Вполне логичное объяснение.

— Я не помеха, я — человек, — снова сказала Катерина. — Речь идёт о его ребёнке.

Катерина не плакала. Слёз в ней не было давно. Была боль, затаившаяся в животе вместе с Алёшкой, ожидающим своей судьбы.

— К нему не вернусь. Вопрос: имею ли я право рожать ребёнка без отца? Если не оставить, у меня никогда не будет детей, я знаю.

Шумел чайник, снова поставленный Борькой. Борька молчал. Он был хмур.

— Боря, почему ты не женишься? — спросила Катерина. — Разве тебе не хочется тепла, ласки? Лучше жениться раньше, чем позже, когда и в тебе, и в женщине, если она твоя ровесница, ещё не полностью сформирован характер, не сформирован эгоизм…

Борька молчал.

— Я, Боря, жить не хочу. Я умерла.

— Вот. Вот о чём я думаю. Я думаю, а ты мне мешаешь. Как это ни странно, я знаю, я понимаю его лучше, чем ты. Я понимаю его, — повторил он. — Юрий не подлец, это безусловно. И то, что он не подал тебе воды, ничего не доказывает, он мучился, я уверен, ужасно. Он мучился больше твоего. Но, если бы он подал тебе воду, ты оставила бы ребёнка! Так понимает он. Он не понял, насколько это для тебя серьёзно, он мог бы и так подумать: женские штучки! Не думаешь же ты, что до тебя у него в самом деле женщин не было? И так, без женщин и без любви, дожил холостяком до тридцати четырёх лет? Видно, не самые лучшие экземпляры попадались ему. Наверняка устраивали ему спектакли, женщины умеют это делать! А тебя он не понимает. Он никак не может предположить, что ты — совсем иное, чем все остальные. Если бы он мог тебя понять! — Борька вздохнул. — С ним дело сложнее, Катя. Он, Катя, — мёртвый человек. И он в этом не виноват. Тебе самой думать над причинами — где мы с тобой живём?! Когда, как умирал в нём живой человек? Болезненно? Покорно? Не знаю. Тебе понимать самой. Но я очень чувствую, он всё в жизни ощущает через вату. Я давно заметил. Это ничуть не расходится с тем, что он — человек идеи. Он живет для общества. Он любит общество и свою работу. Но он человек не для жизни. Что же ему остаётся? Ты понимаешь, что я хочу сказать?