Жажда жизни. Повесть о Винсенте Ван Гоге
Шрифт:
— Эй, поддержите ему голову! — крикнул он Винсенту.
Судороги усиливались, потом затихали и возобновлялись, терзая беднягу еще яростней. Больной закатил глаза, в углах его рта выступила пена.
— Зачем вы засунули ему в рот ложку? — проворчал Винсент.
— Чтобы он не откусил себе язык.
Через полчаса эпилептик впал в забытье. Винсент и еще двое больных отнесли его на кровать. Этим все и кончилось; никто больше не вспоминал и не заговаривал об эпилептике.
За две недели Винсент нагляделся, как все одиннадцать больных впадали в ту или иную форму сумасшествия: один буйствовал,
Каждый день с кем-нибудь случался припадок; каждый день Винсента звали успокоить кого-нибудь из больных. Пациентам третьего разряда приходилось заменять друг другу и врачей и сиделок. Пейрон заглядывал сюда раз в неделю, а смотрители заботились лишь о пациентах первого и второго разряда. Больные из палаты Винсента держались дружно, помогали друг другу во время припадков и обнаруживали при этом бесконечное терпение; каждый прекрасно знал, что наступит и его черед, когда ему понадобится помощь и терпеливая забота соседей.
Это было настоящее братство сумасшедших.
Винсента радовало, что он попал в это братство. Воочию наблюдая жизнь душевнобольных, он уже не чувствовал смутного страха перед сумасшествием. Мало-помалу он пришел к мысли, что это такая же болезнь, как и все другие. На третьей неделе он решил, что этот недуг не более ужасен, чем, например, чахотка или рак.
Он часто заговаривал с идиотом, лишившимся дара речи. Тот отвечал ему лишь бессвязным мычанием, но Винсент чувствовал, что несчастный понимает его и разговор доставляет ему радость. Сестры заговаривали с больными лишь по необходимости. Каждую неделю Винсент вел пятиминутную беседу с доктором Пейроном, и этим ограничивалось его общение с нормальными людьми.
— Скажите мне, доктор, — спрашивал Винсент, — почему больные не разговаривают друг с другом? Некоторые из них, когда чувствуют себя хорошо, вполне разумны.
— Они не могут разговаривать, Винсент. С первой же минуты они начинают спорить, волнуются, воспламеняются, и с ними начинаются припадки. Они поняли, что единственный способ избегнуть всего этого — вести себя спокойно и не разговаривать.
— По-моему, это все равно что не жить.
Пейрон пожал плечами.
— Но, дорогой Винсент, можно по-разному смотреть на вещи.
— Ну, а почему они по крайней мере не читают? Мне кажется, что книги..
— Чтение возбуждает их мозг, Винсент, а это, как известно, влечет за собой буйный припадок. Нет, мой друг, они должны жить только в своем внутреннем мире. И не стоит особенно их жалеть. Помните, что писал Драйден? «Есть радость в сумасшествии самом, она лишь сумасшедшему известна».
Прошел месяц. Винсент ни разу не испытал желания куда-нибудь уехать. Не замечал он такого желания и у своих соседей. Он знал, что это вызвано сознанием полной непригодности к жизни во внешнем мире.
В палате стоял тлетворный запах заживо разлагающихся людей.
Винсент старался не унывать, ожидая того дня, когда желание и способность работать вновь
Он стойко противился мраку и тоске, не давая им застояться в его душе, подобно воде в болоте.
Тео к тому времени уже женился. Винсент часто получал письма от него и его жены Иоганны. У Тео было плохо со здоровьем. Винсент беспокоился о брате больше, чем о себе. В письмах он просил Иоганну кормить Тео здоровыми голландскими кушаньями — ведь он десять лет питался в одних только ресторанах.
Винсент знал, что работа для него — лучшее средство рассеяться, и если бы он мог отдаться ей со всем своим пылом, то, вероятно, вскоре был бы здоров. Ведь у этих людей в палате нет ничего, что могло бы спасти их от разложения и смерти, а у него есть живопись — она выведет его из лечебницы для умалишенных здоровым и счастливым!
В конце шестой недели доктор Пейрон отвел Винсенту маленькую комнату под мастерскую. Комнатка была оклеена серо-зелеными обоями, там висели две занавеси цвета зеленой морской воды с бледными набивными розами. Эти занавеси и старое кресло, обитое яркой, напоминавшей картины Монтичелли, тканью, остались от одного богатого пациента, который здесь скончался. Из окна было видно сбегающее по склону горы пшеничное поле — видна была свобода. Но окно было забрано крепкой черной решеткой.
Винсент единым духом написал открывшийся перед ним пейзаж. На переднем плане было поле пшеницы, прибитой к земле недавней грозой. Межевая каменная стена шла вниз по склону, за ней виднелась серая листва олив, несколько хижин и голубеющие горы. В чистую синеву неба Винсент вписал большое серое, с белой каймою, облако.
Возвращаясь в свою палату к ужину, он ликовал. В нем живы еще творческие силы. Он снова выдержал встречу с природой. Желание работать не покинуло его, он снова будет творить.
Он не погибнет теперь в этой лечебнице. Он на пути к выздоровлению. Через несколько месяцев он отсюда уедет. Если он захочет, то сможет вернуться в Париж, к старым друзьям. Его жизнь начнется снова. Он написал длинное, бурное письмо Тео, требуя красок, холстов, кистей и хороших книг.
Наутро взошло солнце, желтое и горячее. В саду трещали цикады, — с ними не сравнились бы и целые полчища сверчков. Винсент вынес во двор свой мольберт и писал сосны, кусты, дорожки. Его соседи по палате подходили к нему, заглядывали через плечо, но хранили уважительное молчание.
— Манеры у них гораздо лучше, чем у добрых горожан Арля, — улыбаясь, бормотал про себя Винсент.
Вечером он пошел к доктору Пейрону.
— Я превосходно себя чувствую, доктор, и прошу вас разрешить мне писать за стенами лечебницы.
— Да, вы, несомненно, выглядите лучше, Винсент. Ванны и покой помогли вам. Но вы не думаете, что выходить за ворота вам еще опасно?
— Опасно? Нет, почему же? Я не думаю.
— Ну, а предположим, что вы… что с вами приключится припадок… где-нибудь в поле?