Жажда

Лейлани Рэйвен

– Да, – говорю я. В ушах у меня все еще звенит от сильного ветра.

– Лучше бы тебе не врать, – произносит он, кладя руку мне на бедро. А потом касается моей шеи. В этих движениях нет последовательности, и он ведет себя так тихо, что я едва слышу его дыхание. В машине чувствуется напряжение: потерянный сигнал радиостанции и приглушенное шипение приемника; периодически сквозь низкий шум из динамика пробивается голос, со слащавой интонацией диджея сообщающий: «Вы слушаете…». В тусклом свете над головой видны его большие яркие глаза.

– Оближи мои пальцы, – говорит он.

– О’кей, – соглашаюсь я и обхватываю губами его палец. Затем еще один. И еще один. А потом он внезапно сжимает пальцы и притягивает меня к себе за зубы.

– Ты долбаная шлюха, –

произносит он и отпускает меня.

– Пойдем ко мне.

– Не сегодня. Давай встретимся в четверг.

– Конечно, – киваю я, но чувствую себя неловко. Весь день я ждала возможности на него накинуться. Прибралась в комнате и купила три упаковки таблеток экстренной контрацепции. Я выхожу из машины и машу ему рукой, когда он разворачивается.

Поднимаясь по лестнице домой, я решаю, что завтра возьму отгул на работе и проведу всю ночь, яростно мастурбируя под «Топ-шефа».

К несчастью, вибратор сдох. Я ищу батарейки по всей квартире, но пальчиковых нигде нет. Я начинаю ласкать себя рукой, но, почти приблизившись к разрядке, замечаю, как по потолку ползет таракан. Взглянув на себя в зеркало, я понимаю, что потеряла одну из накладных ресниц. Надеюсь, это случилось недавно, и я не ходила весь день с одним грустным, намазанным клеем глазом. Теперь мне стыдно от своих приготовлений к визиту Эрика – от второй зубной щетки, яиц и газировки «Лакруа», которые я купила для посткоитального бранча. Я готовлю себе омлет и съедаю его в полной темноте. Вспоминаю выражение его лица, когда он засовывает мне пальцы в рот. Его усмешку в полумраке.

* * *

Я ищу краски; большинство оказывается засохшими. Прошло два года с тех пор, как я в последний раз что-то писала, но я не теряю надежды и продолжаю держать дома сумку с художественными принадлежностями. В сумке обнаруживается дохлая мышь, и я понятия не имею, как долго она там лежит. Все эти два года я убирала все свои краски и кисточки дальше и дальше. Сегодня я проснулась ото сна, в котором мои руки были испачканы маслом и скипидаром, но растеряла вдохновение к тому моменту, как начала чистить зубы. В последний раз, когда я рисовала, мне было двадцать один. Президент был черным. У меня было больше серотонина, и я меньше боялась мужчин. Теперь бирюзовая и желтая краски плохо выдавливаются, и мне приходится разбавлять их горячей водой. Я начинаю работу, даю акрилу подсохнуть, переделываю, когда не получается. Стараюсь сохранить пропорции, насколько могу. Смешиваю тринадцать оттенков зеленого и пять – фиолетового, которые мне не нужны. Мастихин ломается пополам. К пяти утра у меня есть довольно сносный портрет Эрика. На кончике его носа – блик от мягкого красного света приборной доски в машине. Я промываю кисточки и смотрю, как над городом разгорается пыльная дымка зари. Где-то в округе Эссекс лежит Эрик в постели со своей женой. Не то чтобы мне хотелось именно этого – мужа и систему сигнализации на доме, которая не срабатывает ни разу за то время, пока мы женаты. Просто бывают такие вот унылые, одинокие часы, как сейчас. Моменты, когда я в отчаянии, когда изголодалась, когда знаю, как звезда становится пустотой.

2

Утром в четверг отключают горячую воду, и в ловушку попадается очередная мышь. Мы с соседкой по комнате уже с полгода подкармливаем семью грызунов. Мы прошли этап мышеловок и споров друг с другом в «Хоум Дипо» о том, что считать гуманной смертью. Она хотела выкурить ее из квартиры, но у нас не открываются окна. В итоге мы купили самые простые клеевые ловушки, которые пахнут арахисовой пастой. Чтобы вытащить оттуда мышь, я выхожу на улицу и капаю ей на лапки рапсовое масло. Да, в хлебе у меня всегда проедены дырки. Да, хозяйка квартиры, унаследовавшая все здание от своего деда, двадцатитрехлетняя блогерша в «Инстаграме», которая втюхивает чаи для похудения и игнорирует мои сообщения. Но мы все пытаемся не сдохнуть от голода. Поэтому, выходя на улицу, чтобы освободить страдающую лысеющую мышь, пока за нами наблюдает толстый

трехцветный кот из ларька напротив, я чувствую, что мы с ней заодно. Поднимаясь обратно, я думаю о том, как мало надо мыши. Думаю о курином жире и арахисовом масле. О том, как перед обедом одна из кошек из магазинчика за углом высунется из своего ящика и поприветствует мышь смертоносными объятиями.

У себя я надеваю наименее мятое платье. Я смотрю в зеркало и репетирую улыбку, потому что на работе меня пересадили за стол поближе к начальнице, и я стала замечать ее растущее беспокойство. Руководство утверждает, что меня пересадили якобы для того, чтобы я всегда была поблизости, но я знаю: это из-за Марка. Первые два года на этой работе я сидела в самом дальнем углу офиса, там, где отдел детской литературы переходит в отдел любовных романов, существующих только в электронной версии. Там мне посчастливилось сидеть напротив стены, где я могла высморкаться в одиночестве. Теперь я социализируюсь: демонстрирую коллегам свои зубы и притворяюсь удивленной, когда речь заходит об ужасной работе нью-йоркского метрополитена. Часть меня даже гордится этими короткими разговорами, которые доказывают, что меня здесь хоть как-то замечают и что Нью-Йорк не мне одной показывает задницу, – но другая часть чувствует себя как актриса театра кабуки, обливающаяся потом, когда ее вынуждают отойти от прописанного текста.

До свидания с Эриком остается часов десять: это означает, что мне нужно по максимуму воздержаться от еды. Сложно предугадать, как себя поведет желудок, так что если на горизонте маячит хоть малейшая возможность секса, мне приходится голодать. Иногда секс того стоит, иногда нет. Иногда у мужчины случается преждевременная эякуляция, на часах – одиннадцать вечера, и тогда у меня есть двадцать минут на то, чтобы добежать до ближайшего «Макдоналдса» с работающим аппаратом для мороженого. Я кладу в сумку банку черных оливок на обед и крашу губы, надеясь, что буду меньше думать о еде, беспокоясь о помаде.

К тому моменту, как я протискиваюсь в вагон метро, солнце уже плавит горы мусора на Манхэттене. Поезд стоит в пробке на Монтроузе, Лоримере и Бедфорде, и темнота туннеля превращает окна вагона в зеркала. Я отворачиваюсь от своего отражения, и вижу, как какой-то мужчина мастурбирует под плащом. На Юнион-Сквер заходит женщина и направляется к местечку, которое я себе заприметила; правда, она беременна и еле передвигается, так что наконец я все же сажусь. На работу я прихожу с опозданием на восемнадцать минут: младшие редактора уже переводят лавину телефонных звонков в отдел рекламы.

Я работаю выпускающим редактором в детском импринте нашего издательства, это означает, что периодически я прошу младших редакторов проверить, как гуппи переваривают пищу. Я собираю совещания, на которых мы обсуждаем, почему время медведей прошло и почему сейчас дети хотят читать только про рыб. Младшие редакторы не зовут меня присоединиться к ним за обедом, хоть я и стараюсь быть человеком, к которому не страшно подойти с вопросом. Я пытаюсь понять этих деятельных нигилистов поколения Z. Избегаю я только одну из них, – именно она этим утром четверга подходит к моему новому, аккурат в центре офиса, столу.

– Не понимаю, откуда эти репортеры раздобыли наши внутренние номера. Ты не видела Кевина?

Арья старшая из младших редакторов. Еще она единственная черная в нашем отделе, не считая меня, и это порождает сравнения между нами, в основном не в мою пользу. У нее не только всегда наготове какой-нибудь факт о Докторе Сьюзе, о котором никто не знал, – она к тому же и просто милая. Симпатичная, какими бывают только островные женщины: кожа у нее словно отлита из металла. В офисе она пользуется популярностью – живые тобагонские глаза и щечки-яблочки усыпляют бдительность наших белых коллег. Она хорошо играет свою роль. Лучше, чем я. Когда мы наедине, то видим истинные лица друг друга даже сквозь фальшивые улыбки. Я вижу ее голод, она видит мой.