Жажда

Лейлани Рэйвен

У Артемизии Джентилески есть картина, которую я особенно люблю, – «Юдифь, обезглавливающая Олоферна». На ней изображены две женщины, отрубающие голову мужчине. Он пытается увернуться от лезвия меча, но они крепко держат его. Это безжалостный шедевр в тенебристской манере, залитый артериальной кровью. Джентилески написала его после того, как ее учителя, Агостино Тасси, осудили за то, что он ее изнасиловал. Когда я, вдохновленная этим полотном, работаю над картиной, умирает мой отец. Я хороню его рядом с мамой и не сплю несколько недель; мыши съедают все мои фрукты. Марк отправляет

открытку с соболезнованиями, а потом перестает отвечать на звонки. Он возвращает рисунки по почте; я оставляю ему несколько сообщений на автоответчике, – их смысл сводится к тому, что он жалкий подражатель, способный рисовать только четырехпалых людей, и невозможный зануда, которого нужно держать как можно дальше от женщин, – и да, несколько раз ночью я прихожу постоять под его окнами.

Я набрасываю несколько черновиков, которые так и не отправляю, и брожу по офисным коридорам, собираясь с мыслями обо всем, что хочу ему высказать. Но когда я вижу Марка на лестничном пролете рядом с кабинетом Кевина, когда вижу, что он ничуть не изменился, стоит в окружении двух женщин и явно наслаждается жизнью, – вот тогда я теряю самообладание.

Той ночью я встречаюсь с Эриком в Вилладж, и мужчина, который ждет меня в глубине винного бара, не похож на того, с кем я виделась два дня назад. Внешне он все тот же, только кожа словно плотнее облегает его кости, как будто сверхмассивная дыра выплюнула его у входа в бар, и он стоит, ожидая, пока я это пойму.

– Ты опоздала, – говорит он, заказав бокал вина Кот-дю-Рон себе и джин-тоник для меня. Он настолько холоден, что я не могу понять: то ли он ждет объяснений, то ли эта суровая версия – какая-то шутка. Он выглядит иначе, пожалуй, даже старше; строгий пиджак перекинут через спинку стула. На мне платье из ткани, которая на восемьдесят процентов состоит из спандекса.

– Извини.

– Не люблю опаздывать.

– Застряла в метро, – поясняю я, и он усмехается.

– Не скучаю по этим временам.

– Ты не ездишь на метро?

– Нет, – отвечает Эрик, начиная этим нравиться мне одновременно еще больше и еще меньше. Меньше, потому что сейчас он кажется непрактичным и мягкотелым, и больше, потому что может себе это позволить.

– Ты хорошо выглядишь, – отмечает он, оглядев меня с ног до головы, и мне приятно от того, что меня так пожирают глазами – ведь я нарядилась специально для него, и теперь он может одним взглядом срывать эти покровы.

– Ты тоже. Как работа?

– Я не хочу говорить о работе. Ты хочешь?

– Пожалуй, нет.

– Где же это вино? – спрашивает Эрик, и тут между нами вклинивается официантка, которая наливает ему немного на пробу. Он крутит бокал и нетерпеливо втягивает вино сквозь зубы.

– Давайте, – разрешает он, внимательно наблюдая за тем, как девушка доливает остаток. Затем он отсылает официантку взмахом руки и делает большой глоток. – Я немного нервничаю, извини, если выгляжу… – Эрик отпивает еще вина и сосредотачивает все внимание на моем лице.

– Все в порядке, – успокаиваю его я, но мой ответ звучит несколько

снисходительно. Он пристально смотрит на меня и одним глотком опустошает бокал, а это еще нужно изловчиться, учитывая, как щедро ему налили. Официантка возвращается и смотрит на Эрика большими восхищенными глазами.

– Можно мне еще немного? – спрашиваю я, когда замечаю, что мой джин с тоником состоит, главным образом, изо льда.

– Хорошая идея, – соглашается Эрик, и мы налегаем на джин с тоником. Это помогает расслабиться достаточно, чтобы заговорить о политике, но я больше помалкиваю. Я знаю, что по самым общим – и наименее спорным – идеологическим пунктам мы совпадаем: женщины – это люди, расизм – это плохо, Флорида окажется под водой через пятьдесят лет, но у него еще есть возможность вспомнить, как понравился ему «Атлант расправил плечи». Что поделать, даже с лучшими из мужчин всегда жди сюрприза. Я заказываю еще бокал, и Эрик замолкает.

– Может, ты хочешь поговорить о чем-нибудь другом?

– Почему?

– Ты выглядишь слегка напряженной, – говорит он, касаясь моего колена под столом.

– Ты заметил, как на тебя смотрит официантка?

– Не обратил внимания, – отвечает он, засовывая руку мне под платье.

У нас не самый уединенный угол, но я не хочу, чтобы он останавливался. Я делаю еще глоток, пока он проводит ладонью по внутренней поверхности бедра.

– Стало быть, мы дошли до второго свидания.

– Да.

– И ты хочешь продолжить?

– Да, – отвечаю я, хотя и не вполне понимаю, что именно он имеет в виду.

– Я хочу выложить карты на стол, – начинает Эрик, убирая руку из-под моего платья. – У меня налажен быт. Я женат на одной женщине вот уже тринадцать лет, и могилы у нас рядом.

– Разумеется. – До меня доходит, что сейчас мы говорим серьезно, а у меня все еще задрано платье. Он вытаскивает листок бумаги и распрямляет его.

– И для того, чтобы встроить что-то новое в мою жизнь, во все эти… – Он кидает взгляд на листок. – Супружеские отношения, нужно установить какие-то границы.

– Конечно.

– И эти границы должны быть установлены как можно раньше. Потому что… – Он хватает меня за руку, и это выглядит отрепетированным жестом. – Я думаю, что нам следует продолжать наши встречи. А ты как считаешь?

Я считаю, что тринадцать лет без свиданий сделали его до такой степени уязвимым, что воспользоваться этим было бы попросту неэтично. И тем не менее.

– Да, определенно, следует продолжить.

– Тогда – о правилах. – Он смотрит на листок бумаги. Я слежу за его взглядом, забираю у него бумажку и в первый раз встречаюсь с его женой.

– Это написала твоя жена, – говорю я, пробегаясь по списку из того, что видимо, было словами. Листок уже весь измят, как будто его много раз складывали и разворачивали.

– У нее ужасный почерк, да? – спрашивает он, и когда я перевожу взгляд с записки на него, я вижу Эрика, мужчину, который привел меня в парк развлечений. Он улыбается, и эта маленькая жестокость повисает между нами в воздухе. Я вижу, что ему немного не по себе от этих слов, и он облегченно выдыхает, когда я улыбаюсь в ответ.