Желание одержимого. Невроз навязчивости в лакановской теории

Смулянский Александр Ефимович

Тем не менее, отказ не является мерой, которая фигурировала бы в речи Фрейда в режиме чистого предписания. С одной стороны, Фрейд действительно постоянно берет рекомендательный тон, что заставляло многие поколения аналитиков думать, будто речь идет об описании приема, об элементах аналитической техники. При этом упускался из виду тот факт, что речь также идет о желании аналитика как желании самого Фрейда – о причине, побуждавшей его отвечать отказом там, где у анализируемого субъекта заявляли о себе позывы наслаждения. Фрейд не был в отношении этого полностью бессознателен – он прекрасно умел объяснить, почему этим позывам уступать не следует и какими негативными и разрушительными для того же анализа эффектами это чревато, но сама эффективность данного приема указывает, что без глубинного желания отказывать здесь не обошлось.

По этой причине именно в желании аналитика и возникают факторы, оформляющие невроз и делающие его тем, что он есть.

В этом смысле не будет ни фигурой речи, ни слишком вольным допущением сказать, что невроз создается в том месте, где нехватка аналитика, его отношение к проявляемому пациентом желанию, встречается с неудовлетворенностью субъекта, создавая то, что соответствует так называемой «психической реальности невротического конфликта» чисто условно. Если мы не отказываемся от врачебных именований невротических расстройств, то лишь по той причине, что и за врачами неаналитического профиля вполне можно подозревать то же самое желание, в столкновении с которым самые известные неврозы обрели свой окончательный исторический облик.

Речь, таким образом, идет о процедуре, которая должна в наибольшей степени интересовать не врача или психолога, а скорее критического историка или современного философа, для которого вопрос «учреждения» или «воспроизводства» явления сегодня стоит на первом месте. Тем не менее, статус этого учреждения невроза через инстанцию желания психоаналитика остается довольно темным не только для условного «профана» – ничуть не больше ясности относительно него у той же философии, если мы при этом допускаем, что его понимают сами психоаналитики.

Определить его в первом приближении можно только отрицательным образом, не позволив ему смешиваться с теми формами «творения реальности», которые современная философия закрепила за реальностью социального типа, изучая роль того, что называется «конституирующим», или «учреждающим дискурсом». Речь идет обо всех современных допущениях «конструирования реальности» как формирования явлений социальной жизни через практики, большая часть которых представлена закрепившимися способами высказывания. Все это – особенно в силу существующей традиции сугубо философского толкования того же психоанализа – недостаточно четко отделено от той причины, по которой о дискурсе и об инстанции высказывания порой говорит сам психоаналитик. В том числе в этом следует видеть причину, по которой психоанализ так легко возникает в философских текстах, развивающих фрейдовские или лакановские концепты, но не чувствующих себя обязанными рассматривать их именно как особого рода практику.

Это небезразлично для нынешнего положения психоаналитической практики, поскольку в рамках именно философского знания понять формулу «сотворения невротика» можно только, говоря или о мимесисе или же о том, что называют сегодня «перформативностью». При этом первым способом воспрещает оперировать сам Фрейд – это вытекает из того, что миметический характер воссоздания невроза имеет хождение только в среде анализируемых субъектов и не подразумевает вмешательства аналитика – способ, которым в описании Фрейда девушки заражались от своей товарки, истерические припадки которой давали ей преимущество. [6] Способ этот, таким образом, является доаналитическим, и его приходится сразу же отбросить.

6

«Если, например, девушка в пансионе получает от тайного возлюбленного письмо, вызывающее ее ревность, и она реагирует на него истерическим припадком, то с несколькими из ее подруг, которые знают о письме, тоже случится этот припадок, и, как следствие, как мы говорим, психической инфекции. Это – механизм идентификации на почве желания или возможности переместить себя в данное положение. Другие тоже хотели бы иметь тайную любовную связь и под влиянием сознания виновности соглашаются

При этом все еще сохраняется второй, более изящный метод объяснения, предлагающий взгляд, настаивавший на первичности языковых практик в воссоздании того, что иногда условно называют «миром». Теория, описывающая такую возможность, появляется на философской сцене в форме переработанной теории речевых актов в которой господствует процедура так называемого перформатива. Последний наделяется способностью назначать и трансформировать символическую реальность посредством практик обозначения и высказывания. Речь идет о сотворении, забегающем вперед; именно в этом состоит позиция активиста, как фигуры, у которой с «реальностью» всегда свои счеты.

В тоже время опасность мышления посредством перформативного сотворения заключается в том, что при малейшем неверном шаге здесь легко сползти на уровень пресловутой «свободы воли» – этого мусорного со всех точек зрения метафизического концепта, который тем не менее, отбросить труднее всего. Постоянное смешение речевого акта с уровнем волеизъявляющего сознания – пожалуй, самая фатальная и самая крупная предубежденность, которая проистекает из любого активизма.

Так

или иначе, «символическое конструирование реальности» кажется удобным решением – оно избавляет философию от точащей ее вины по поводу необходимости решить вызывающий тревогу вопрос отношений субъекта с реальностью. Тем не менее, данное решение, идеально подошедшее, например, представителям философии современного искусства, малопригодно для понимания того, что происходит в психоаналитической плоскости, хотя в ее рамках после Лакана речь также идет именно об акте. Любые попытки привить аналитический акт к акционизму любого сорта дезавуируют то, что в психоаналитическом вмешательстве происходит. Аналитики, как правило, подозревают об этом, но у них нет политической позиции, с которой можно было бы осуществить полноценное размежевание с социально-критической философской мыслью, не говоря уже и на связанное с этим страдание. Было бы неправильно утверждать, что они усваивают симптом из сочувствия». Фрейд З. «Психология масс и анализ человеческого Я».// З. Фрейд. «Я и Оно» М., 2002, с. 545.

о том, что такого рода отмежевывание было бы политическим действием, которое – в этом и состоит особенность аналитического дискурса – не будучи психоанализу совсем противопоказано, тем не менее не является для психоаналитика мерилом активности как таковой.

Подводя итоги в терминах того же философского жаргона, аналитический дискурс, в котором невроз получает именование и форму, не миметичен, но в то же время не перформативен. Во всяком случае, его продукцией не является то, что можно было бы назвать «новой реальностью». Психоаналитику, если он придерживается линии Фрейда, в наименьшей мере свойственна солидарность с тем, что претерпевший влияние лакановского учения политический активизм называет «субверсией» или «перформативным переозначиванием символического». [7] Все, что аналитический акт производит в отношении невроза, лежит в направлении не созидательного производства и не властного (пере)именования, а соблазнения на уровне желания Другого, в котором наименование расстройства выявляет не реальность невротической или психотической симптоматики, а желание того, кто в анализе находится. Речь идет о моменте, о котором даже лояльные Фрейду аналитики часто забывают, как забывают они и о том, что проявленное таким образом желание структурно опережает их собственное и что не пациент желает желанием аналитика, как часто по ряду причин полагают, а, напротив, аналитик находится в зоне, где невротическое желание субъекта само себя благополучно, не без посредства аналитика, увенчивает успехом.

7

Основной работой, закрепившей подобный подход, является классическое произведение Джудит Батлер «Гендерное беспокойство»: Butler J. Gender Trouble: Feminism and the Subversion of Identity.New York: Routledge, 1990.

По существу единственной особенностью, отличающей позицию аналитика от позиции современного философа или активиста, состоит отправление этой позиции из того начального факта, что из данной зоны ему никуда не двинуться. Именно признание этого факта – а вовсе не его учреждение – представляет собой то единственное, что хоть сколько-то в аналитической деятельности напоминает собой т. н. «решение» или «акт аналитического вмешательства». В этом смысле на активиста, вступающего с реальностью в отношения, напоминающие отношения настойчивого рыцаря с прекрасной дамой, аналитик похож менее всего. Тем не менее, аналитическое желание участвует в происходящем в области клиники, и следствием этого как раз и является появление психоаналитической теории, которая служит не объяснением этого желания, а его репрезентацией, представлением.

У этого желания есть довольно отчетливые контуры, которые позволяют говорить о том, что «выбор невроза» в анализе уже произошел. Так, в случае истерического невроза желание аналитика заключается в желании знать, что истеричка скрывает. Именно это и вызывает к жизни ту характерную механику обращения с истерическим неврозом, в которую с головой поначалу бросился Фрейд и которая привела в итоге с одной стороны к бурному развитию его теории, а с другой ко всем тем, хорошо известным, специфическим злоупотреблениям, которые были характерны для его выводов о природе истерического страдания. Сегодня ни у кого нет сомнений, что в ходе этих выводов Фрейд слишком часто забегал вперед. В то же время именно его желание наложило отпечаток на характер развития его размышлений о бессознательном, в котором каждая большая гипотеза, объясняющая его устройство, в итоге оказывалась слишком «сильной» и по этой причине должна была быть позднее скорректирована или заменена. Это забегающее вперед движение также носило следы истерического желания, которое побуждает желание аналитика обнаруживать готовность потерпеть неудачу ценой той или иной яркой гипотезы – желание в своем роде погибнуть как автор на глазах у строгого читателя.