Желание одержимого. Невроз навязчивости в лакановской теории
Шрифт:
Подмена эта совершается достаточно легко, поскольку нигде в прибегании к ней невротик навязчивости не обнаруживает никаких препятствий. Его нагруженный тревогой Другого Идеал Я, на котором все обсессивные игры с признанностью и строятся, позволяет ему занимать место предположительного Другого с той же легкостью, с которой он спекулирует на функции этого идеала в целом, претендуя на роль независимого и бесстрастного наблюдателя тех процессов, которые на деле полностью обусловлены проявляемой им тревогой. Мерка, которой невротик навязчивости измеряет наблюдаемые им поступки своих близких, всегда ищет себе подтверждения извне, но реализуется при этом лишь в воображаемом самонаблюдении, где все критерии наиболее строги. Судя Другого за их нарушение и подчеркнуто забывая, что эти критерии именно от Другого он и почерпнул, невротик навязчивости воображает, что он способен на роль Другого сам – именно эта особенность отмечает его симптом характерным и неповторимым своеобразием, которое замечают все, так или иначе
По этой причине не психотерапевт и не врач, признанность которых вполне конвертируется в другие эквивалентные символические значения, а именно психоаналитик может быть для навязчивого невротика фигурой столь же притягательной, сколь и неподконтрольной. То, что у аналитика нет никакой признанности, кроме того знания, которым он как аналитик обладает, ставит субъекта в положение, где его адресованное Другому требование буквально повисает в воздухе.
Следует оценить мудрость Фрейда, оставившего нам в наследство то, что обычно называют сеттингом – сводом формальных правил организационного взаимодействия с анализантами. Поначалу сеттинг сам по себе может казаться сводом почти что навязчивых, анально скрупулезных предписаний относительно времени, характера взаимодействий и дистанции, которую необходимо с анализантом удерживать. До определенной степени так и есть – собственная навязчивость Фрейда несомненно наложила на правила ведения практики некий анальный отпечаток. Но именно здесь – хотя бы в силу того, что речь как-никак идет о власти аналитика делать из своей навязчивости закон на уровне аналитического желания – открывается способ с навязчивостью как раз таки порвать. Достигается это уже тем, что в анализе невротик навязчивости вынужденно вступает в совершенно новые для его симптома отношения со временем. Если, предоставленный сам себе, он спонтанно и в любое подходящее ему время вступает в привычную для него роль придирчивого критика, имеющего дело с промахами Другого в символическом, в анализе ему в согласии с расписанием приема приходится косвенно признать, что для критики, как и для ее отсутствия, есть определенные часы. Поскольку аналитик не представляет собой Другого в том смысле, в котором невротик навязчивости обычно имеет с ним дело, столкнувшись с сеттингом, субъект в анализе волей-неволей уясняет, что его собственное время, отведенное для счетов с Другим, также может быть нормировано – нередкие замечания на тему того, что сеттинг представляет собой некое сообщение со стороны аналитика, верны, но редко раскрывается, в каком именно смысле.
Все свои предписания Фрейд адресует именно тому, кто в анализе хотел бы занять позицию, отличную от позиции специалиста. Перед нами различие не только организационное, но и структурное. Сама эстетика анализа подсказывает, что аналитик не является специалистом-профессионалом: тот комически-почтительный ореол, который часто аналитика окружает, как раз и является защитой от конвертирования его действий в анализе в экономику признания – ту самую, которая является для невротика навязчивости тяжким бременем. С аналитиком бессмысленно соперничать – даже если у него есть тревога, для анализанта благодаря сеттингу она остается недоступной и неусвояемой.
Все это означает изменение в анализе того направления, по которому в случае невроза навязчивости циркулируют тревога и знание. Иногда об этом говорят как о «контейнировании», понимая под этим способность аналитика выносить исходящий от анализантов натиск и отказ отвечать на него аналогично, но для описанной Лаканом аналитической ситуации это совершенно излишний термин. Дело не в том, что способен вынести и присвоить аналитик, а в том, от чего удается отказаться обсессику. Не имея в анализе необходимости собирать о Другом сведения и присваивать его тревогу, невротик навязчивости получает возможность совершить другую операцию, которую Лакан называет «разделением тревоги», возможностью отдать ее вместо того, чтобы присваивать.
Речь, разумеется, идет не о том, что в анализе можно поделиться всем тем, что в другой ситуации субъект оставляет потаенным. Известно, что в большинстве случаев речь идет не о темнейшей стороне сексуального опыта, не о затаенной травме, но лишь о том, что окружающим покажется неуместными и странными пустяками – и тем не менее это именно то, что невротик навязчивости не может никому, кроме аналитика, сообщить. Однако, совершая это, к разделению тревоги анализант не переходит. Более того, пока ему есть что сказать – пока он находится в той фазе, где ему необходимо аналитика переубедить, заручиться его взглядом, – операция эта от него закрыта. Тем не менее по мере того, как анализ все больше выбивает у субъекта навязчивости почву из-под ног – чем более обнажается тот способ, которым этот субъект привык со знанием, украденным у Другого, обходиться, тем более проясняется его «желание удержать» не только те объекты и намерения, которые он накапливает и прокрастинирует в больших количествах, но и собственно тревогу Другого, которой навязчивый невротик так негуманно себя обременил.
Подобная возможность всегда остается своего рода обещанием, шансом, чем-то не гарантированным, но тем не менее если и есть позиция в пространстве, на которой невротик навязчивости мог бы почувствовать себя не на коне и быть вынужденным с
Чтобы эта возможность оказалась доступна, необходимо всегда иметь в виду вышеупомянутую сращенность позиции аналитика со знанием невротика навязчивости. Дело не только в том – хотя это важно и часто недооценивается, – что анализ не до конца свободен от тех пороков и страстей, которые носят на своих волнах невротика навязчивости. В анализе, на его профессиональном поле, тоже есть место соперничеству и там всегда близки к той же операции, посредством которой невротик навязчивости прикрепляется к Другому, выискивая его недостатки. Более того, хорошо известно, что эта черта свойственна аналитикам в своем кругу гораздо резче, нежели в кругах иных специалистов, способность которых измерить признанность друг друга понятными символическими лекалами до определенной степени держит их тревогу в узде. Тревога аналитиков по поводу друг друга оказывается в разы сильнее; соответственно, сильнее и та ревнивость, которая им свойственна – черта, удивляющая случайно столкнувшегося с ней независимого наблюдателя, наводящая его на мысли о недостаточной проанализированности многих заметных в аналитическом поле известных фигур. На деле, речь идет именно о тревоге. Полагать, что эта тревога может быть преодолена повторным анализом или неусыпным контролем супервизоров, по меньшей мере наивно – ведь такой контроль еще сильнее прикрепляет аналитика к его месту и, стало быть, может вести только к усилению связанных с ним эффектов.
Именно поэтому, будучи не в силах эту тревогу выносить, аналитики, вопреки фрейдовской беспечности в этих вопросах, стремятся выработать в своей среде нечто такое, что напоминало бы специальный институт. В анализе имеют место разные символические статусы, связанные с требованиями к аналитику, – это может быть соответствующее образование или формальное членство – все то, чего Фрейд старался по возможности избегать. Другое дело, что он ничего не предложил своим адептам взамен, так что инструменты борьбы с тревогой им пришлось изобретать самостоятельно. По всей видимости, полностью избежать всего этого невозможно, и требовать этого не следует. Когда настаивают на чистоте позиции аналитика как на том, что некоторые последователи Лакана называют «чистотой аналитического желания» (есть даже специальный термин, который обозначает нечто такое, что в анализе не подвержено никаким посторонним наслоениям, ведущим во внеаналитическую область), здесь до известной степени лукавят. На практике так дело не обстоит, поскольку анализ, как и любая другая публичная деятельность, со своей закулисной изнанки предстает как предмет неустанной внутренней борьбы: существуют различные выяснения относительно того, какая организация является более достойной для вынесения вердикта о способности аналитика вести анализ. Все эти черты, какое бы разочарование они нам ни несли, лишь подкрепляют нашу собственную обсессивную позицию, из которой мы по какой-то причине считаем, что аналитик должен быть идеальным – то есть полностью лишенным побуждений такого рода.
Напротив, все то, что желание самого первого аналитика принесло в образованную им дисциплину, следует считать неустранимым. Известно – и это вовсе не порочащий его факт, – что признанности он желал более, чем чего бы то ни было другого, и уже по этой причине даже не самые амбициозные психоаналитики в своей среде ведут себя так же, как навязчивые субъекты. Другое дело, что это не касается того, что Фрейд называет ситуацией анализа. Поэтому Фрейдом с такой бережностью и были прописаны соответствующие правила поведения в аналитической ситуации, хотя сам он, как хорошо известно, никогда не был образцом ангельской терпимости, равно как и его ученики, которые благополучно перессорились, не дожидаясь его смерти.
Именно Фрейд впервые указал на то, что существует определенное место, которое можно очертить речью аналитика. Это место того самого соперничества, поиска большого Другого, который в наших глазах согрешил и поэтому будет вечно перед нами искупать свою вину. При этом в ситуации анализа можно найти другой дискурс, другое место для речи. Если невозможно полностью и навсегда избавиться от этих игр с изъяном Другого, то возможно по крайней мере начать с другого места.
Поиск места становится в клинике навязчивости вопросом кардинальной важности, и происходит это потому, что невротик навязчивости в момент прихода в анализ всегда обнаруживает себя уже в соперничестве, которого сам он как будто не начинал: он не знает, как все случилось. Ему известно лишь то, что Другой дал своей деятельностью какие-то обещания и не выполнил их, потому что о них в тот момент даже не подозревал. Самому невротику он ничего не должен. Тем не менее от молчаливых претензий со стороны последнего его это не освобождает.
Именно в анализе возникает шанс вернуться на какой-то другой уровень, где это соперничество в его символической значимости инициировано самим невротиком. Чем больше исходящий от него соблазн спровоцировать аналитика, тем ярче высветится то, что история, в которой он как будто бы не принимал участия и в которой обвинял Другого, адресована не только ему, но и всем тем, кто как будто занял пассивную позицию по отношению к творимым Другим бесчинствам. То, чего невротик навязчивости требует, – это прежде всего огласки этих бесчинств.