"Желаний своевольный рой". Эротическая литература на французском языке. XV-XXI вв.

Беранже Пьер-Жан

Но отныне рассчитывать тебе не на кого и не на что. Разве что на снисходительность Предвечного, который простит нам обоим то, что сейчас случится и чего ты, прерывисто дыша, ждешь, уже смирившись с неминуемой жертвой.

Смирившись, но при этом твердо опираясь на ладони, коленки и — для устойчивости — на кончики сосков, которыми ты ощущаешь нежную щекотку завитков ковра. Твое дело труба, милая моя, сама видишь, даже неодушевленные предметы на моей стороне и оказывают всяческое содействие в удовлетворении моих желаний. Ну ладно, ладно, чулки я тебе оставлю. Спросишь у них потом, когда будешь в энный раз натягивать их на щиколотки, что такого интересненького они видали.

Ну наконец-то! Как радуга, озаряющая небесную лазурь после грозы, вот ты передо мной, подлинная Мариза! Во всем блеске своей всегдашней безликости,

покорная судьбе, ты, как говорится, расслабилась. Отбросив колебания, а возможно, и с тайным сладострастием, ты отдаешься понемногу оживающему в памяти воспоминанию о том, как возникла на свет из космического Ничто. Между тем это воспоминание — я повторяюсь, но это не страшно — является альфой и омегой человеческой мудрости. Оно есть источник всякой радости и всякой истины. И у меня перед глазами, да-да, прямо у меня перед глазами, предстает во всей своей необъятности чистый перламутр небытия в виде твоей задницы, полушария которой медленно, неуловимо, дерзну сказать, «уважительно» расходятся. Ибо то, что открывается моему взору, есть, разумеется, причина всего сущего или, как прекрасно сказал поэт, «зияющая пасть тени» [77] .

77

Имеется в виду стихотворение Виктора Гюго «То, что сказала тень». (Здесь и далее — прим. перев.)

Мне остается лишь сдернуть трусы — жалкий тайник, в котором ты, наивная дурочка, надеялась сберечь для себя одной единственно верный ответ на вопросы, мучающие весь род людской. Возлюбленная моя, вот оно, бурого цвета ложе, на котором покоится время. И не надо сжимать задницу! В той сокровенной точке, откуда растут твои ноги, мне уже видны волоски великого начала, темные завитки вечности, во влажных переплетениях которых мы все тщимся отыскать смысл существования.

Напомни мне, Мариза Робот, что изнасилование является серьезным поступком! Что оно ставит перед нами вопросы метафизического свойства! Что в силу этого оно требует к себе абсолютного уважения и безоговорочно заслуживает быть причисленным к преступлениям!

Поехали! Хватит тянуть! Еще одно движение бедер — ты мне помогаешь, да-да, на этот раз ты добровольно помогаешь мне выпростать твои коленки из-под пут юбки и трусов. Наконец-то твои ягодицы могут резвиться на воле, и я созерцаю самый прекрасный из твоих ликов. Ты открываешь моему изумленному взору источник навозной жижи, в котором готовы вечно валяться боги Олимпа и прочих местностей. О счастье! В голове у меня — ни единой мысли. Я жажду обвиться вокруг тебя, оплести тебя собой. Обеими руками я открываю твою двустворчатую плоть, и ты швыряешь мне в лицо подлинный языческий рай. От такого обилия красоты я вздрагиваю, как от пощечины, но я тебя прощаю — слышишь? — я тебя прощаю, жалея об одном: что у меня всего две щеки, чтобы подставить их твоей дерзновенной прелести. Ну да, разум меня покинул, я об этом уже говорил, так что с того? Разве есть на свете мысль, способная сравниться с бездонной грезой, в которую меня увлекают твои раздвинутые ноги? Самой этой грезы не хватит, чтобы наполнить пучину густой истомы, что так благосклонно отверзлась пред моим помутневшим от восторга взором.

С той минуты, как Мариза воскликнула: «Что вы делаете?», мы не обменялись ни единым словом. Так в древности философ взбирался на гору, чтобы приблизиться к небесам, и там, вдали от людей, в благоговейной тишине, прислушивался к таинственной гармонии сфер.

Волнение в том месте, откуда из тонкой полоски твоих трусов рвалась на свободу пышная путаница зарослей, вечно обреченных на ложную стыдливость, улеглось. Вот он, момент истины. Ты замерла в неподвижности, ты настороже, ты тоже вслушиваешься в то, что сейчас прозвучит в центре тебя, в глубине борозды, которую природа пропахала, чтобы мы, неустанные труженики желания, возвращались в нее вновь и вновь, до скончания веков. Серый ослик, все таскавший и таскавший воду из колодца, в конце концов сдох, в этом я уверен, ну и что? Зачем далеко ходить за умом и истиной, если есть твоя задница? Если есть эта прелюбопытная сферическая тишина, способная дать ответ на все наши вопросы?

Итак, понемногу из каштановых завитков выступает орган

истинного и немого Слова. И пока на другом конце вашей, мадам, особы, в значительном удалении от имеющей место быть «беседы», ваше, скажем так, «обычное» лицо тщится покраснеть от «смущения», здесь, под моим растроганным взглядом, напротив, ваши не способные лгать губы покрываются каплями радостного стыда, набухают наивным желанием сказать «да» и решительно отбрасывают всякую сдержанность. Вот из какого колодца рождается истина. Голая, это правда. Голая и мокрая.

Говори, говори же, молчаливо зияющая Мариза! Затопи меня моими собственными вопросами! Ну же, не стесняйся, облегчись! Я ж тебя не статью заставляю писать! И, по-моему, это куда занимательней, чем любая статья. Во всяком случае, натуральней, это уж точно.

Да разве мне устоять перед этой мясистой медитацией, перед этим ненасытным допросом, перед этим тучным губастым любопытством? Все это приводит меня в игривое настроение, и я делаю вид, что оглох. Я прижимаюсь ухом. Потом носом. Потом ртом. И всеми фибрами тела внимаю твоей настоящей, твоей глубинной тишине.

Ах, ты хочешь, чтобы я тебе ответил? Так я тебе отвечу! И вот ты уже на спине, одна нога болтается на весу, вторая лежит у меня на плече. В этой позе твой толстый пушистый птенчик раскрывает клювик, прося кормежки, и поднимается вверх, увлекая за собой все гнездо.

Но не будем торопиться — ни вы, читающие меня сейчас, ни я, устремляющийся по скользкой волне желания меж бедер Маризы, не знакомых с эпиляцией. О да, в этом самом месте, где раскрывается подлинная красота женщины, ничем не обязанная институтам и литературе, проявляется истинная природа нашей журналисточки — природа вакханки. Зато должен признать, что на остальной части ее персоны, в частности, лице — «другом» лице, потому что пора вспомнить и о нем, том самого лице, что обычно носят на плечах и используют для соблюдения банальных приличий, — не отражается ровным счетом ничего, как в прямом, так и в переносном смысле, ни намека на переживаемые нами чувства.

С умилительной кротостью ты протягиваешь мне свою плотскую чашу для подаяний. Мы родились в результате мастурбации небытия, и мы, и вся остальная Вселенная, ты вроде должна помнить? На что нам надеяться, как не на милостыню удовольствия? Ты можешь сколько угодно таращить на меня глаза, Мариза, и насыщать воздух планеты своими ахами и охами и своими «что вы делаете?», добавить к этому нечего, хоть это-то ты понимаешь?

Я держу тебя за бедра. Мои горсти полны твоей плотной квашней, я мешу и мешу это теплое тесто, и оно потихоньку начинает подниматься. Твои икры отрываются от моих плеч, ноги напрягаются, ступни глядят в потолок — и трогательно, как слепая, ты движешься к наслаждению.

Мои руки скользят ниже, тебе под бедра. Батюшки, да ты приподнимаешь зад, чтобы дать им ход. Неужели это наивность желания вырвала тебя из лап земного притяжения? Может, еще чуть-чуть, и она превратит тебя в ангела? Моему взору открывается твой лик, розовый и черный, тоже близорукий, и он ловит мой взгляд, надеясь обойтись без очков! И прекрасно! Значит, так тому и быть!

Я давлю лицом разверстый гранат, и он взрывается не хуже гранаты, обдавая меня своим соком от подбородка до бровей. Влажный циркуль твоих ног раскрывается все шире. Как хорошо, Мариза, как хорошо учить геометрию! Прижавшись губами к твоим губам, я громким криком, на всю исповедальню твоей плоти, возвещаю о том, что нашему одиночеству настал конец, и отпущение грехов снисходит на меня тихим вздохом. Ты превращаешь мой язык в подобие Гревской площади [78] , на которой гибнут — ой ли? — волны удовольствия, одна за одной, и с каждой секундой мой литераторский жезл набухает все новыми незатасканными метафорами. Но разве мы не договорились, что с этим покончено? А ведь я предупреждал: я не умею прерывать разговор. Я прыгаю с темы на тему, и, пока ты, потеряв воды, рожаешь голову болтливого писателя, мы снова расходимся на разные концы галактики. Если только не допустить, что поэт, поведавший нам о поцелуе музы, имел в виду журналистку из Брюсселя. Может, это была твоя прапрабабка?

78

Знаменитое место казней в Париже.