"Желаний своевольный рой". Эротическая литература на французском языке. XV-XXI вв.
Шрифт:
В отличие от картинки с католической символикой в мюзик-холле все на своем месте и соответствует своему предназначению: цветы, канделябры в стиле Людовика XV, качели с редкими птицами. А на вершине величественной пирамиды царит женщина из последней картины; она пронизана лучами такого яркого света, что ее плоть превращается в перламутр; она ближе всех к божественной бесчувственности. Ослепленная, она никого не видит, оглушенная, она ничего не слышит, кроме грохота, рвущегося из оркестровой ямы и с эоловым звучанием резонирующего о железные ступени амфитеатра. Она застыла, одолеваемая страхом высоты, и я сомневаюсь, что в этот момент она способна мыслить. С землей ее связывают лишь ступни, сведенные вместе на возвышающемся посреди сцены постаменте, да еще нечто вроде позолоченного посоха, на который она будто бы опирается. Перед лицом этого поистине Андромедова [72] одиночества мне мнится, что каждый вечер головокружение понуждает ее сжимать в руке этот посох, и он оставляет на ее
72
Андромеда — эфиопская принцесса, отданная на растерзание чудовищу и спасенная Персеем.
Перевод Татьяны Чугуновой.
Груди
Какие вам больше нравятся? В форме груши, или лимона, или монгольфьера, или половинки яблока, а может, дыни? Выбирайте, не стесняйтесь. Вы-то думали, что их больше нет, что с ними навсегда покончено, поминай как звали, что и имя-то их давно забыто, что они сгинули, сдулись, как воздушный шарик? Если вы о них и говорили, то лишь для того, чтобы предать их проклятию как заблуждение прошлого, как поголовное безумие, эпидемию канувших в лету эпох, не так ли? Ан нет. Будьте так добры, мадам, давайте разберемся. Как бы их ни клеймили, ни поносили, они выжили и прекрасно себя чувствуют. В них теплится источник жизни, надежда. «В следующем году в Иерусалиме…» — тихо бормочут из века в век другие изгои. Ате, о ком я пишу, шепчут, наверное: «В следующем году в корсажах…»
Все возможно, всякое бывает. Но довольно ходить вокруг да около. Вот вам вся правда, мадам: груди существуют). Есть груди в форме груши, есть в форме лимона или половинки яблока… (смотри выше). Да это же бунт! Вот-вот, и я его всей душой поддерживаю, хотя уж лучше бы его поддерживало белье. Так что, представьте себе, груди вернулись. На то самое место, где вы давно ничего не носите, мадам. Итак, вы просчитались. Как, неужели опять будут носить этот кошмар? Вот именно, вообразите, и уже носят. Более того, его производят. Дышите глубже, мадам. Пусть глубокий вздох всколыхнет ваши квадратные борцовские мышцы или же смущающую воображение грудь старшеклассницы. Теперь выбор за вами. Вас ждут каучуковые чаши, окрашенные в естественные цвета. Вы колеблетесь между четырьмя-пятью различными видами? Ба, да покупайте их все, они все замечательно прелестны. Тут и скромные грудки, рассчитанные на постные дни, и роскошные прелести, просящиеся под белую тунику, расшитую перламутром, и пара твердых мандаринов, изумительно смотрящихся под испанской шалью! Пользоваться ими проще простого.
Едва заметный ремешок соединяет на нужном расстоянии две искусственные выпуклости, а два других ремешка проходят под мышками и замыкаются на спине. Задрапированные кружевами или крепдешином, эти чаши либо скрывают пустоту, либо, если они наполнены, собирают вместе и делают более упругими тайны, которых у иных дам в избытке…
Ну вот, вы довольны? Как, опять нет? Понимаю-понимаю. Результат слишком безупречен. И то правда. Грудь в этой накладной броне становится чересчур бесстрастной, какой-то мертвенно-безучастной, что наводит на подозрения. Но погодите, мадам, я еще не дошла до конца моего повествования. Вот, посмотрите на эти два тюлевых мешочка, которые одна продавщица в шутку называет «кульками». «Ничего сложного тут нет, — говорит она. — Давно пора было это придумать. Чего только не засунешь в эти авоськи. У вас этого добра слишком много, выпирает со всех сторон? Тогда берем, помещаем каждую авоську на нужное место по центру и укладываем так, чтобы все поместилось! У вас слишком мало в ширину и слишком много в длину? Берем, сворачиваем трубочкой, придаем желаемую форму — нужно лишь чуточку сноровки, — и вот, пожалуйста, с моими тюлевыми мешочками вы подобны Венере! Мадам заметила маленькую дырочку посередине каждого колпачка? Это специально для соска. Гениальное изобретение! Оно одухотворяет произведение искусства».
Я готова была биться об заклад, что сумею вас убедить. Но вы колеблетесь, вы во власти сомнений. Да, не так-то просто возродить утраченный культ. И это двойное чудо, которое когда-то возводили на пьедестал, вы по-прежнему его отвергаете. Ваше неприятие продиктовано безапелляционным приговором: «Чтобы ничего не выступало!» Конечно, ведь сейчас разгар лета. Вы собираетесь в Нормандию, где вас ждет ежедневное купание. Женщины на курорте обязаны демонстрировать загорелые ножки, плоские ягодицы и бедра не шире, чем бутылка рейнского. Мужчины, те будут щеголять узкой талией, гусарской выправкой и спортивными плечами. Как же я не вовремя со своими рассуждениями в защиту грудей! Мне достаточно было бросить взгляд на новую коллекцию дамских купальных костюмов, которые в этом году словно срисованы с одежды для девочек. Куда подевались купальники былых времен! Да, уж лучше спрячьте все, что у вас выступает, под клетчатый фартук-сарафанчик, какой еще пару лет назад носила моя дочь. Платье для пятилетней девчушки, едва доходящее до причинного места, из красной блестящей тафты, расшитой черным шнуром, достанется дочке, когда мамаша перестанет купаться. Воланчики, бантики на спине, юбочка длиной в шесть дюймов под детской распашонкой, рабочий халатик, какой носят в общеобразовательных школах, и вообще стиль начальной школы — вот вам Динар, вот вам Довиль [73] ! О, купальщицы,
73
Динар, Довиль — популярные курорты в Бретани и Нормандии. (Здесь и далее — прим. перев.)
74
Клодина — героиня четырех автобиографических романов Колетт «Клодина в школе», «Клодина в Париже», «Клодина замужем» и «Клодина уходит» (1900–1903 гг.).
75
Ша-Лаборд (наст. имя Шарль Лаборд;1886–1941) — французский художник, гравер, репортер-рисовальщик, иллюстратор и карикатурист.
Что под платьем
— Мадам, сюда, пожалуйста, — говорит немолодая продавщица.
Она загораживает мне проход в примерочную, задернутую бархатным занавесом, в которую я собиралась было войти, и увлекает меня, не переставая улыбаться, в другой конец магазина.
— Сюда, пожалуйста. Правда ведь здесь лучше? Здесь уютней.
Я не разделяю ее мнения. «Уютный» закуток представляет собой нечто среднее между тамбуром и крошечным будуаром, зажатым между двумя стеклянными дверьми-распашонками, по нему гуляет сквозняк, сверху падает унылый тусклый свет.
— Когда у вас не хватает места в примерочных, мадам Р., почему бы не сказать прямо: «Все примерочные заняты»?
— О, боги! Что же вы обо мне подумали!..
Она воздела к небу сморщенные руки с накрашенными ногтями, и я услышала звон ее браслетов из черного дерева, дутого золота и искусственного нефрита, которые скользнули от запястья к локтю. Ее выцветшие, но проницательные глаза устремились было к потолку, но быстро вернулись обратно и, хоть и без настойчивости, вперились в мои. Она засмеялась, обнажив зубы и сверкнув металлической коронкой.
— Вас не проведешь, мадам. Вы из тех, кому надо всегда говорить только правду. Но говорить правду клиентке — это совершенно новое, необычное ощущение, как будто делаешь что-то запретное. А правда состоит в том, мадам, что у меня три примерочных салона в большой галерее, и все они пусты, но… О, боги!..
Снова звон браслетов, и мадам Р. проворно разворачивается на каблуках. Ей шестьдесят четыре, волосы выкрашены в темнокрасный цвет, фигура юной девушки, изящные ножки. Она не скрывает ни возраст, ни морщины и пользуется яркими румянами и помадой. Под румянами — пудра, на руках — браслеты, на теле — короткое черное платье с двумя оборками. Это элегантная пожилая женщина, которой удается не походить ни на старую сводню, ни на сумасшедшую старуху. Она продавщица, позволю себе так выразиться, до мозга костей. Будь в ней жесткость и важность или жажда власти, она могла бы управлять домом высокой моды. Но ее дар — изысканность, только изысканность. Ей нравятся долгие часы, когда нет покупателей, и кутерьма спешки, и богато убранные салоны. Ей доставляют удовольствие иронические замечания, сплетни, квадратик шоколада в четыре часа, украдкой выкуренная сигарета, кулек черешни. Она «прилично зарабатывает» и щедро кормит семью, одетую в добротную темную шерстяную ткань, традиционную строгую семью, из которой она сбегает каждое утро, сияя от предвкушения рабочего дня и сама себе в том не признаваясь…
— Мадам, вы будете меня ругать! — шепчет она с сокрушенной гримасой, от которой дряблая кожа под ее подбородком собирается в складки. — У меня действительно есть свободные примерочные! А я привела вас в продуваемый всеми ветрами закуток! Как это дурно с моей стороны! Но… я там больше не могу!
— Больше не можете? Что же случилось?
Она прикрыла обведенные черным веки, с усилием глотнула, как подавившаяся курица, и шепнула мне на ухо неожиданное, загадочное слово:
— Запах.
Внезапно она порхнула от одной двери к другой и сердито закричала: «Мадемуазель Сесиль, вы что, смеетесь надо мной? — и тут же томно проворковала: — Мадемуазель Андре, будьте так любезны, тройку для мадам Колетт!» Чтобы я могла сесть, она бросила на стул пелерину, золотисто-лунную с одной стороны, из тканого пурпура — с другой, и по-королевски наступила на нее каблуком. Как заправская актриса, она стала «развлекать зрителя» и вынудила меня задуматься над словом, внушавшим смутный ужас и интриговавшим…