Желания боги услышали гибельные...
Шрифт:
Поразмыслив дорогой, Винченцо пришёл к выводу, что его просто с кем-то спутали, однако дал себе слово без оружия больше из дома не выходить. Он знал ночной город, мало чего боялся, но дурные неожиданности предпочитал встречать с пистолетом. Впрочем, очарованный красотой и свежестью весенней ночи, Винченцо быстро забыл этот нелепый эпизод.
Джустиниани уже был за несколько кварталов от дома, когда услышал стук копыт и своё имя: его окликал граф Массерано. Судя по костюму, его сиятельство возвращался из оперы. Он был один, без супруги.
— Дорогой Винченцо, счастлив встретить вас! — Вирджилио
— Шантрапа разгулялась, — пожав плечами, ответил он, ибо не хотел ничего рассказывать Вирджилио, но тот уже тянул его к себе, благо они были в двух шагах от подъезда его особняка.
— Вам нужно выпить коньяку, Джустиниани, вы так бледны…
Винченцо не собирался никуда заходить: бледным он был всегда, сколько себя помнил, разве что лунный свет мог немного усугубить белизну кожи, коньяка же вовсе не хотел, скорее, предпочёл бы что-нибудь прохладительное. Однако обижать графа отказом тоже не хотел, и они вошли в гостиную. Пока Вирджилио звонил слугам и распоряжался принести вино и коньяк, Джустиниани подошёл к книжным полкам и тут заметил на столике раскрытый том Шекспира. Несколько строк были отчёркнуты карандашом.
«Жизнь — это только лишь комедиант,
Паясничавший полчаса на сцене
И тут же позабытый, это повесть,
Которую пересказал дурак:
В ней много слов и страсти,
Нет лишь смысла»,
— прочёл Винченцо.
— Любите Шекспира? — спросил он у Массерано. Джустиниани вообще-то плохо знал графа, в юности тот казался ему стариком, они никогда не сталкивались близко, однако, увидев его на похоронах, Винченцо не мог не заметить, что Вирджилио сильно сдал за последние семь лет.
Граф поморщился.
— Да нет, просто… — он смутился. — Просто задумался. Когда-то в юности читал… Но… грустно. Для чего даётся человеку мысль, когда она всюду натыкается на смерть? — неожиданно проронил Массерано, — чтобы понять, что могила ему отец, а черви — братья? Глуп человек, когда может веровать в какой-то смысл жизни. Сейчас дурачки говорят о прогрессе. Идиоты. Там, где есть смерть, никакого прогресса нет. А если и есть, то это только проклятый прогресс в ужасной мельнице смерти. Человек — маленький светлячок в непроглядной ночи, гонимый непонятным беспокойством, он мчится из мрака во мрак, но вершина ужаса в том, что величайший мрак есть наименьший, а дальше… бесконечность мрака. Этот, — Массерано ткнул в том Шекспира, — это понимал.
Джустиниани удивился. Он видел, что граф нездоров и чем-то расстроен, но его горестные пассажи были чрезмерно унылы. К тому же Массерано был нетрезв — вокруг него клубились коньячные пары.
— Все пути человеческие ведут к гробу, в нём и завершаются, — вяло продолжил Массерано, — всюду немощь и банкротство. Как огромный паук, смерть сплетает сети и ловит людей, как
— Ну, а Бог, помилуйте? В Боге человек бессмертен.
Массерано устало махнул рукой и вздохнул.
— Вы молоды, — уныло повторил он и тихо пробормотал, — а мне шестьдесят пять. Чего бы я ни отдал за молодость, за мои тридцать? Вот когда начинаешь постигать… Но вам будет трудно понять меня, — снова повторил он.
Джустиниани был умён, но понял только, что перед ним человек несчастный и весьма грешный. Сам он носил в себе ощущение неиссякаемой вечности. Он задумался над смыслом жизни ещё в отрочестве и считал, что сам поиск смысла жизни, который превышал бы смысл существования тли, моментально пробуждает спящее в душе ощущение твоей бесконечности. Но этот человек не знал вечности, он застрял в провалах своего духа и не находил выхода. Джустиниани знал, как много трещин в уме человеческом, как много расселин в сознании, как много пропастей в сердце. Откуда они? От греха, грех — это подлинное землетрясение, переворачивающее душу, образующие в ней каменистые ущелья и бездонные провалы. Чем больше греха — тем болезненней раздробленность духа, тем ничтожней и слабей человек, тем безнадёжнее его скитания по своим внутренним развалинам. Но глупо было говорить этому человеку о Боге. Грех потому и грех, что природа его вытесняет всё божье, всё, что делает человека непреходящим и бессмертным, а отнять у человека Бога — это и есть лишение его смысла существования.
— Человек бессмертен, смерть — всего лишь роды. Из утробы — в мир, из мира — в вечность, — тихо, но уверенно сказал Винченцо, сказал даже не Массерано, скорее — себе, ибо любил эту мысль. — Три стадии бытия, три ступени полноты.
Его собеседник молчал.
Джустиниани задумчиво пригубил коньяк и отвернулся, стараясь не смотреть на Массерано, и тут заметил в боковой нише, скрытой от глаз посетителей, большую картину. Дорогой резной багет сиял при свечах, как иконный оклад. Взяв подсвечник, он подошёл и локтем чуть отодвинул портьеру.
Господи Иисусе… На полотне в полный рост была изображена женщина небывалой красоты. Одетая по моде стиля ампир, она была облачена в простое белое платье, украшенное только небольшой брошью на плече. Темные волосы, уложенные вокруг царственной головы, напоминали корону, лицо незнакомки завораживало огромными глазами и величавыми чертами.
— Какова, а? Красавица!
Джустиниани вздрогнул, не сразу поняв, что рядом с ним стоит Массерано. Поглощённый созерцанием, он не слышал, как тот подошёл и теперь стоял рядом, грустно глядя на полотно.
— Кто это, Боже мой? — Винченцо не проговорил, но прошептал это.
Голос его сел от странного, охватившего всё тело волнения.
Его сиятельство усмехнулся, но не покровительственно, а скорее, виновато.
— Полно… ведь я, скажу по секрету, спас этот шедевр. Его ждала печальная судьба быть изрезанным в клочки.
— Что? — изумился Винченцо, — уничтожить такое? Как можно? Но кто это?
Массерано явно смутился, опустил глаза долу, вздохнул и в конце концов проронил:
— Вы видели эту особу третьего дня на кладбище во время похорон мессира Джустиниани.