Железная Империя

Фрес Константин

— Помнишь, Люк, — небрежно произнес Дарт Вейдер, щуря презрительно глаза и откидываясь на спинку своего кресла, чуть потирая губы, словно раздумывая, говорить или нет то, что давно вертится у него на языке. — Я говорил, что эта женщина похожа на твою мать?

Люк, сверкнув настороженными глазами, едва глянул на Аларию, на ее плачущее лицо, тающие слезами глаза, и чуть кивнул светловолосой головой.

— Так вот я ошибся, — продолжил Вейдер насмешливо, и его суровое лицо, казалось, все сочится язвительностью, и он еле сдерживается от того, чтобы не захохотать в голос. — Это не

похожая на нее женщина, это она и есть.

— Что? — воскликнул Люк, подскакивая.

— Это Падмэ Амидала Наберрие, Люк, — безжалостно повторил Дарт Вейдер, усмехаясь, глядя прямо в захлебывающееся рыданиями личико Аларии. — Вызванная из небытия, воскрешенная Малакором Строгом, но это она.

— Вы позвали меня сюда затем, — кое-как взяв себя в руки, с достоинством произнесла Алария, гордо поднимая голову, но голос ее предательски дрогнул, и конец фразы потонул в рыданиях, — чтобы представить нас?

— Отчего бы нет, — произнес Дарт Вейдер злобно. — Отчего бы нет. Рано или поздно, но это дошло бы до тебя, Люк. Так что лучше об этом скажу тебе я сам.

— Это правда? — спросил Люк.

Молодой человек оставил инквизиторское кресло и сделал несколько шагов к замершей сгорбившейся фигурке.

— Люк, — выдохнула Алария, содрогаясь всем своим телом, и ее ладони легли на его виски, пальцы зарылись в его светлые волосы, ее темные глаза, залитые слезами, страдая, вглядывались в суровое лицо молодого мужчины. — Ты такой взрослый, мой маленький Люк…

Джедай судорожно сглотнул, всматриваясь в плачущее лицо красивой женщины, которую Дарт Вейдер назвал его матерью. Его глаза лихорадочно метались, всматриваясь в каждую черту, в каждую морщинку на лице Аларии, отыскивая в этом лице хоть что-то, похожее на него самого.

— Я так тосковала по тебе эти годы, — шептала Алария, плача и смеясь, разглаживая плечи молодого человека, рассматривая своего взрослого сына. — Это так сложно — жить вдалеке и не видеть, как ты растешь, как меняешься… знать, что ты есть, что ты существуешь, но не иметь возможности приблизиться к тебе!

Люк, потрясенный, не мог произнести ни слова, и ласки этой женщины, называющейся его матерью, продолжились под пристальными взглядами молчащих ситхов.

— Ты так похож на отца! — Алария, зажав ладонью рот, то ли засмеялась, то ли зарыдала, содрогаясь всем телом, и ее темные глаза таяли светом. — У тебя его лицо, его светлые волосы, и в твоей улыбке тоже прячется он. Когда мы с ним только познакомились, у него были такие же чистые, светлые глаза…

Леди София и Дарт Вейдер многозначительно переглянулись, однако, не стали прерывать этого странного свидания, не нарушили его ни словом, ни вздохом, ни самым тихим, неосторожным звуком.

Казалось, Люк, весь обратившись в слух, весь растворился в этом жарком шепоте, прерываемом тихим радостным смехом, омытом слезами. Он ловил каждый звук голоса женщины, которая упорно называла себя его матерью, он словно впитывал материнскую ласку и нежность, каких не знал всю жизнь и которых так жаждал. Он хотел верить этим словам; он хотел верить этому нежному образу. И Дарт Вейдер не сдержал тихого вздоха, когда ощутил, как сердце его сына раскрывается навстречу этим упрямым

мольбам, этим попыткам убедить его в том, что стоящая перед молодым человеком женщина — его мать, и она любит его.

— Да, — задумчиво пробормотал ситх, постукивая металлическим пальцем по столу и задумчиво наблюдая эту сцену, старую, как мир. — Я тоже в свое время был околдован этими словами и повязан по рукам и ногам этими слезами… как они были дороги мне, как дороги… Падмэ умела быть убедительной.

— О чем ты говоришь, отец, — глухо произнес Люк, отнимая от своего лица гладящие его руки. Он все еще смотрел в лицо этому нежному призраку прошлого, но его синие глаза уже наливались темнотой и болью, на губах словно лежал металлический привкус лжи.

— Пригласи Малакора Строга, — резко велел Дарт Вейдер, и Алария с криком отпрянула прочь.

Ее глаза разгорелись злобным огнем, в них промелькнуло выражение такой одержимости и такой звериной, лютой ненависти, что Люк, все еще всматриваясь в лицо Аларии, поморщился словно от сильной боли.

Нежное, такое эфемерное существо, шепчущее свои запоздалые признания, вдруг куда-то пропало, явив вместо себя уродливое, грязное, грубое животное, которое всего лишь искусно примеряла маски, чтобы завлекать в свои сети наивных простаков.

Таких, как Люк.

И Энакин.

И Люк отступил, оставил ее. Голос разума был сильнее соблазнов; может, он и жаждал обрести мать, хотя бы на краткий миг, хотя бы на день, но не такую. Не такую.

И он отступил от нее, молча отказавшись, отрекшись, оставив, как ненужную вещь, и она молча проводила его горящими яростными глазами, не скрывая уже своей ненависти и не прикрываясь притворством.

Она ощущала себя отвергнутой, одинокой, одной против всего мира. Люди, окружающие ее, боялись даже прикоснуться к ней, боясь испачкаться ее нечистотой, ее порочностью, словно она была прокаженная или испачкана зловонной грязью, и, пожалуй, это ранило более всего.

Все ее оставили; даже сын не пожелал ее принять…

— Ты обещал мне! — визжала Алария голосом, похожим на вой животного, попавшего в капкан. — Поганый лжец, горелый кусок говна, ты обещал, что не отдашь меня ему!

Дарт София, стоящая за креслом Императора, вздрогнула всем телом, и, казалось, с трудом удерживает себя от того, чтобы выскочить тотчас же вперед, и влепить с размаху пощечину этой бранящейся, как торговка на самом поганом рынке, женщине. Ее рука с силой сжалась на обивке Императорского кресла, ситх-леди яростно засопела, и на ее белоснежное лицо медленно наполз румянец стыда и гнева.

Люк, отвернувшись, спрятав взгляд, в котором теперь не было ничего, кроме разочарования и отвращения, отступил от Аларии, и, обойдя ее, держась от нее подальше, словно боясь прикоснуться к ней, словно белоснежные складки ее воздушного платья могут испачкать его, поспешил исполнить приказ отца.

Грязные ругательства Аларии, казалось, развеселили Дарта Вейдера, в его голубых глазах заплясал смех, хорошо очерченные губы сложились в горьковатую улыбку.

— Браво, дорогая, — с хохотом произнес Император, потешаясь. — Хорошо, что теперь, а не тогда. Иначе вы бы разбили мне сердце!