Железная роза
Шрифт:
— Поэтому и продал сюда?
— Как бы не так! Не вытерпел я такой жизни. Встретил однажды барина, полыснул его по уху, он и не встал. А я — тягу. На Камне был. А ныне сюда подался. Глядишь, примут на завод, работным заделаюсь. Говорят, работный что вольный, пока тут находится. Иль врут?
— Правду молвят. У работного своя воля: хочешь смейся, хочешь плачь, никакого запрета нету.
— Аль и здесь плохо? — испугался Архип.
— Поживешь — узнаешь, — усмехнулся Митька. — Попадешь приказчику в лапы, он не погладит. Семь шкур на «козе» сдерет.
— Это
Рощин с Митькой молча поднялись.
— А вы пошто сволоту эту слушаете? — поглядев вслед уходящим, спросил Мотря. — Если кто чего наскажет — не верьте. Любите нового барина, угождайте ему — он вас не обидит. Бог велел всем трудиться в поте лица. Кто хлеб ест, а прибытку царю не делает, червю подобен, который всяко живое естество в тлен превращает… Так-то. У меня, мотри.
Окинув сидевших пытливым взглядом, смотритель засеменил к заводской проходной.
— Брюхан чертов! — зло сплюнул на землю Митька, отошедший вместе с Рощиным в сторону. — Поговорить с хорошими людьми не дал.
— А ты почем знаешь, что они хорошие?
— Да уж, чай, не как ты! — Митька шутливо ткнул приятеля в бок и добавил:
— Ладно, найдем еще время, поговорим. Пошли домой.
Умывшись под висевшим на крыльце глиняным рукомойником, Василий вынул из стола хлеб, сходил в подклеть за квасом. Оскоблил редьку, нарезал помельче, положил в деревянную чашку. Кинул туда же размятой картошки, залил квасом, сел снедать. Но еда что-то не шла в горло. Задумался парень о мужиках, что сидели у заводских ворот. Не сладко придется им по первости. Да и где она, легкая-то жизнь? Разве что за окиян-морем, и то вряд ли. Павел Ястребов сказывал: жизнь везде одинакова. А ему верить можно, он грамотный.
Павел действительно обучен был и письму, и чтению. Позаботился об этом Ефим, сам не владевший грамотой. Три зимы подряд заставлял он младшего брата ходить к дьячку, прошедшему когда-то полный курс в бурсе и поступившему было в семинарию, но затем изгнанному оттуда за «пристрастие к еретическому богу Бахусу». Три зимы вразумлял дьяк премудростям церковного и гражданского алфавита смышленого паренька, приходившего прямо с завода, где он занимал должность «мальчика» — был на побегушках. Умел теперь Павел и псалтырь почитать, и письмо написать. И это заставляло относиться к нему с уважением.
Подумав о Ястребове, Василий решил сходить на Верхний поселок повидаться с жившими там Павлом и Лукой, а удастся — и к Наташе заглянуть. Он замкнул избу и вышел на улицу.
Заходящее солнце бросало яркие лучи света на желтевшие свежим деревом дома, толпившиеся за огородами сосны. В воздухе было тихо и спокойно. Группа ребятишек играла на лугу в догонялки. Самый старший — в разорванной до плеча рубахе — считал:
— Первончики, другончики, на колоде катышки, ни поп, ни горох, мотовильца рожок, испеки пирожок, купи горшок, ни мал, ни велик, в полтора
При последних словах все бросились врассыпную. Зазевавшемуся белоголовому парнишке досталось «водить». Постояв немного на месте, он побежал ловить остальных.
Рощин поглядел на то, как безуспешно старается малыш догнать товарищей, и чуть было не крикнул ему: «Ты, парень, на хитрость, на хитрость бери, а так-то не догонишь!» Но вовремя вспомнил, что он давно уже взрослый и не пристало ему возиться с малыми. Поправив картуз на голове, зашагал дальше.
Но сходить в этот день на Верхний поселок ему не пришлось. У околицы его окликнул тот мужик, что назвал себя давеча Парфеном.
— Эй, парень! Не знаешь, у кого на ночлег можно встать?
— На ночлег?
— Да. Пожить бы деньков с пяток, пока землянки не оборудуем.
— А по мне хоть все десять живи. Пошли.
Вернувшись в избу, Василий предложил гостю поесть, на что тот охотно согласился. По тому, с какой жадностью хлебал он квас с редькой, видно было, что Парфен сильно оголодал. Опорожнив чашку, он тщательно облизал ложку и, перекрестившись, сказал:
— Спаси тя господь, напитал странника.
— Значит, ты в бегах ныне? — спросил Васька, убирая со стола.
— Вроде бы.
— А не боишься? Отсюда до родных мест недалеко. Вдруг кто из властей признает.
— Хоть бы и так. Один раз убежал, вдругорядь не страшно.
— Худое житье в деревне-то?
— Худое, парень. Да и не только у нас. Тиранство идет повсеместное. Я даве сказывал, когда около завода сидели, что, мол, на Камне был. Так это я понарошке, чтоб не знать было всамделишного. На Дон я бегал, а не на Камень. И на Яик-реке побывал. Вспоминают донские казаки Степана свет Тимофеевича.
— Это кого?
— Говорю — Степана Тимофеевича.
И Парфен поведал Рощину о том, что слышал от гулебных людей на Дону о походах Степана Разина, о том, как громил он царских бояр, борясь за счастье народное, и какой лютой казнью казнили его слуги царские, боярские заступники.
Испытующе поглядев на внимательно слушавшего его хозяина и увидев, что тот с сочувствием относится к рассказанному о разинцах, Парфен продолжал:
— А еще я слышал на Яик-реке, что снова подымутся силы народные супротив тиранства помещичьего. У вас о царе Петре Федоровиче никаких вестей не было?
Рощин вспомнил о том, что рассказывал им с Лукой Павел Ястребов во время гулянья у запасного пруда в честь царицы, и ответил:
— Была такая весточка. Будто жив он, не помер, скрывается где-то.
— В точности. Скрывался он в заграничных государствах, а ныне к нам в Россию возвернулся, в степях яицких спасается, людей под свои знамена собирает. Как накопит силушки поболе, так и в поход пойдет против немки проклятой, что обманом да изуверством престол у него отняла, у законного царя-батюшки. А как сядет он на место отцовское, так всем крепостным волю даст, от власти господской ослобонит и землей каждого наградит. Живите, скажет, детушки, во свое спокойствие, во мое удовольствие.