Железная трава
Шрифт:
Раз в год гостевал купец в Заволоке, и народу стекалось к Бирюковым пропасть: каждому охота послушать, что на белом свете деется. Собрались и тут. Долго о всякой всячине молол гость, а на закуску, прищурившись, выпалил:
— Ну, братцы, теперь доржись за грядушку!
Притихли вокруг.
— Чего еще, выкладывай, — попросил Анисим.
— А и выложу, за мной не станет… Только худое слово у меня!
Отпил Прокл кваску, обсосал не спеша усы, да и оповестил:
— Так что гостенечки
Загудели люди:
— Каки-таки гости, где садятся, по чьему приказу?..
Торговый человек закачал головою.
— Эх вы, глухари! Сидите, как ведмеди в берлоге, а у Сросток две заимки построились, да и повыше, бают, селение налаживается… Люди идут дошлые, начальство же не сильно, похоже, обижает их… Почему так? А потому, что много от них, мужиков тех, беспокойства на родных-то землях… Кому? Известно кому: господам помещикам!.. Слышали, чай, чего натворило крестьянство-то там… опосля войны с японцами?!
— Как не слыхать, слыхали! — подал голос Анисим. — У нас тож происшествия всяки были с суседями нашими, алтайцами… Вон он, Павел-то, сынок-то мой, первый о ту пору за мир постоял… Ну, ин ладно! Ты вот, Прокл Ермолаич, насчет Сросток помянул… А не слыхал ли, какой они, тамошние-то новоселы, веры доржатся?..
— Веры христианской, а только не вашей… Из Бийска попа просят… Однако ж не в том беда!
— А в чем?
— Да вить их тыщи прет! — воскликнул Кучурла. — Поймите вы — тыщи! Всю вашу Катунь полонят…
— Но? — поднялся в углу Павел.
— Скрозь все погрызут!..
Воззрились мужики на Павла и видят: потемнели ясные глаза его, колючим огнем брызнули.
— Чего зря болтать… Не бывать этому!..
Громыхнул, как камень повернул.
И примолк торговый человек Прокл Кучурла.
Минуло с того разговора около двух лет. Стоял май на дворе. С пахотой эту весну управились рано: вольготничали заволокцы. У Аввакумовых дочку сводом свели с Яковом Устиновым из Бухтармы. Старец Анисим обряд совершал, был в ударе, много по книгам читал, — разомлели гостенечки вовсе.
Праздновали три дня свадьбу. Пили годовалую травянуху, скакали по долу на рысаках, пели вечерами хором об Исусе Христе, ходящем по земле в белых ризах.
Мутило у Павла после гулянки всю ночь под ложечкой. Встал наутро поздно — солнце к Синь-Погромых взодрало, — вышел босой за ворота. Стоял, позевывал, выбирал из лохматой бороды дудочки соломы.
В раскрытых оконцах солнце на стеклах плескалось. Рдел воздух от зноя. Высунув язык, томилась под лестницей Зимуха.
Огляделся Павел, вобрал в синюю заводь глаз всю улицу, сказал:
— Эн как парит!.. Быть к полудням грозе…
Вспомнил: до света
— Неисходно ливень на перевале прихватит… Задаст Наталье с Яковом!..
И улыбнулся в бороду.
— Кажет молодухе господь плодородье…
Повернул ко двору, да заметил вдали человека, приложил руку к глазам:
— Не здешний человек.
У заплота, заросшего сурепицей, шел спрохвала старичок. Был он в лапотках, в холщовой, по колена, рубахе, с котомкой за плечами.
Яро кинулась на странника Зимуха. Павел рукой не пошевелил. Сразу, с первого огляда, не по душе показался ему чужак этот.
— Здорово живешь, мил человек, не знаю, как тебя по имени-отцу величать… — запел гость, снимая шапчонку; жемчугом блестели на лысине капельки пота. — Измаялся я, хозяюшко, затрудился… Разреши ты мне после пути долгова вздохнуть малость…
Теплилось древнее испитое лицо улыбкой. По-особому, по-стариковски, путался в оттопыренных усах печеричный нос.
— Проходи! — сказал угрюмо хозяин.
— А и спасибо ж тебе, золотая душа! — ожил старик. — Сам Христос повелел странного принять…
Холстина, темная от горючего пота, прихлестнулась к острым лопаткам странника. Шел он, рассыпая легкие слова, и все поддергивал на ходу набивчатые штаны.
— Прийми, что ли!.. — кинул Павел жене, пропуская гостя в избу.
Усадили бабы странника у краешка стола. Пошушукались, достали запасную миску, принялись угощать.
— Скусное печенье-варенье ваше, — хвалил захожий человек. — Не ел бы, да съешь!..
Кончив с пятой шаньгой, вытер пальцы о седые сосульки на затылке, отрыгнул в сторонку и повеселевшим голосом молвил:
— Эхма! Теперича чайку бы…
Улыбнулась Викторовна, жена Павла, переглянулась с младшей снохой.
— Ох, божий человек, не потребляем мы этого зелья…
— За грех считаем, — вставил Павел. — И тебе не усоветуем, как звать-величать, не знаю…
— Так, так… — протянул гость. — Епифаном зовусь!..
Он полез было рукой за пазуху, да заколебался:
— Может статься, и табачок у вас в отлучении…
— Кто табак курит, тот духа святого от себя турит, — уже сурово сказал Павел.
— Так, так… Ну, спаси вас богородица! Накормили, насытили…
В полдень и впрямь понадвинулась с запада туча. Грозовая. Сила в ней огненными стрелами так и хлестала. Принахмурились ближние сопки. Седой лудою поблескивала в просветах лиственниц Катунь. Потемнела сплошь заволокская долина, насупилась. Только на задворках, как всегда, мирно и уютливо булькал Уй-су.
И вот будто весь мир со страха онемел: полоснуло по туче, грохнуло и покатилось за горные хребты тугим гулом.