Железная земля: Фантастика русской эмиграции. Том I
Шрифт:
— Где прикажете чай готовить?
Бородатый парень в порыжевшей кожаной куртке в приотворенную дверь отыскивал кого–то и, найдя, повторил вопрос.
— Чай?.. в саду… Погодите!
Инженер Алехин оторвался от прибора с трубками, в которых то подымалась, то опускалась по отмеченным делениям черная жидкость. Лицо его и руки были в заструпившихся, заживавших ожогах. Пристальные глаза из–под сурово ощетинившихся бровей остановились на лежавшей около записи. Вычеркнул что–то, пометил другое.
— Сергеев, вы где?
— Слушаю.
— Я сам распоряжусь там. А вы пока —
Устало выпрямился. Вытянул и согнул руки. В пояснице заломило.
Потер ее.
— Где Юлия Александровна?
— У большого кипариса, в саду.
— А Митя?
— В оранжереях со студентом.
Алехин прошел длинную аллею.
Все тонуло в огнистом блеске. На золотом полыме черные, гигантские, царственные кипарисы. Четкие, молитвенные. Там, где они, все как храм. Солнце на уходе коснулось тонкого облачка и оно затлело, прошитое золотою пряжей. Небо было чисто. На востоке ранняя звезда улыбалась, бриллиантовая в порозовевшей лазури. Густо дышали туберозы. Откуда–то скороговорка фонтана.
— Юю!.. Где ты?
В стороне ответная рулада. Звонкое, сильное меццо–сопрано. И только этого и ждавший, опрометью понесся навстречу шпиц. В отцветавших каштанах и орешнике неистово, громко будто наперебой трещали цикады.
На низкой октаве влюбленно завопила жаба.
— Устал?
— Да.
— Нельзя так. Посмотри, на что ты похож.
Мягкая, нежная ладонь ласково легла ему на голову.
— У меня душа не на месте. Весь в ожогах. Не дай Бог.
— Кончаю… Еще немного. Сегодня последний опыт.
Долго целовал ее руку. Сел рядом, обнял ее стань.
Солнце, прощаясь, из–за разгоревшегося облака обливало обоих и черный кипарис над ними и букет пышных роз на столе последним, багровым, медленно блекнувшим светом. В аллее впереди под вековыми буками уже густилась синяя тень и в ней вспыхивал и гас огонек сигары.
— Папа… Папочка!..
Белый клубок бежал оттуда…
Швырнулся ему в колени, зажал ими себе голову, отталкивая каблуками приставшего к нему шпица…
Огонек сигары все ближе. Тонкий силуэт выступил на свет. Студент, увидев Юлию Александровну, швырнул окурок в кусты.
— Правда, папочка: земля слепая и смотрит на небо цветами? Цветы ее глаза?
— Это тебе Петр Федорович сказал?..
— Да! И молится Богу запахом роз и лилий.
— Вы — поэт! — улыбнулась юноше Юлия Александровна. — Разумеется, правда.
— Значит, и рвать их нельзя… Им больно… Да? А только таких цветов, как моя мама, нигде нет!
— Скажи пожалуйста, — рассмеялась она. — Откуда ты это?
Студент вспыхнул.
— Правда, Митя, правда. Такую маму не найдешь. Хоть весь свет пройди!
И Алехин, подняв Митю, поцеловал и подбросил.
— А еще выше можешь?.. Чтоб под самое небо… Ты, папочка, сильный. А наш кучер сильнее тебя. Он сегодня Султашку за передние ноги поднял….
— Юю… Тепло, хорошо. Чай будем здесь.
— Как хочешь. Я сейчас зажгу электричество на веранде… Все мошки полетят туда. Тут будет довольно света…
Солнце зашло.
Юлия Александровна встала, стройная, гибкая, и пошла в дом, поправляя на ходу сбившуюся волну русых, отдававших золотом волос.
— Правда, папа, свет большой, большой? Такой большой, вот…
И Митя, сколько мог, раскинул руки.
— И даже больше…
Вздохнул, представляя себе эту величину.
— И нигде в нем второй мамы нет. Людей много–много… А ее нет.
— Верно, милый, верно. Таких других мам не бывает. И не было и не будет.
— Вот и Петр Федорович тоже говорит.
Студент поперхнулся… Закашлялся.
Алехин засмеялся.
И чем гуще ночь наливалась синью над потухавшими вершинами сада, тем громче, сплошью трещали цикады и в жасминах трепетнее разгорались лучиоли.
II
Инженера Алехина звали русским Эдисоном.
— Терпеть не могу этикеток. Налепят «бургонское» на простое кизлярское. Точно оно от этого лучше. И почему Эдисон не американский Алехин?
И у него это не было ни самомнением, ни самохвальством.
Сам свой предок, он, как, Ломоносов, пешком с далекого севера пришел в Петербург и вместо всякого багажа принес с собою неистощимый запас энергии. Целые поколения моряков, боровшихся во льдах в белые ночи с грозными непогодами Северного океана и снежными вьюгами полярных тундр, оставили ему в наследство непобедимую нравственную силу. «Меня ничем не ушибешь», — говорил он в Технологическом институте. — И не удивишь! Меня ребенком стамухи [1] уносили в голомя [2] . Я и там не терял головы».
1
Стамухи — плавучие льды.
2
Голомя — открытое море (Прим. авт.).
Резкие черты его сурового лица с ощетинившимися бровями и плотно сжатыми губами, с багровым шрамом на лбу, пристальным и внимательным взглядом глубоко впавших глаз, четырехугольным подбородком и самоедскими скулами, сколько раз уже передавали «Иллюстрации» целого мира. Сотни карикатур то уносили его в фантастических полетах в звездные миры, то опускали на дно морское в причудливое царство подводных чудищ. Репортеры охотились за ним, как за красным зверем. С пестрых плакатов он хмуро смотрел на нью–йоркскую, лондонскую и парижскую толпу. Его рисовали на мыльных коробках, на плитках шоколада, на каких–то чудотворных пилюлях. Алехинские небрежно завязанные галстухи пестрели в витринах. Какой- то предприимчивый итальянец поместил даже его квадратную голову с упрямым подбородком на пипифаксе — предел доступной воображению фабриканта популярности! Дальше, казалось, идти некуда.