Железное поле
Шрифт:
Вот так приблизительно выглядит "Царевна-лягушка" после расшифровки.
Конечно, смерть никому особой радости не приносит. Но не бойся смерти, сын мой. Ведь смерть — это цепь превращений. Предположим, умерла дочь знатного и богатого вождя. Что значит умерла? Перестала быть человеком. И только! Обернулась квакушей. Поживет свое в болоте. А придет срок новой ее смерти, нового превращения. И вернется она к прежнему виду. Затем вновь умрет и вновь обернется чем-либо: деревом, птицей, камнем у дороги. И опять, смертью смерть поправ, вернется в девичество… И тебе суждено, сын мой, ходить по сему вечному кругу. Такова она, великая тайна смерти. Не сознавайся, что ты в нее посвящен, и детям своим, когда они в ум войдут, расскажи о ней загадками…
Древние воззрения нет-нет да и сейчас порой дают о себе знать. Так, в отрочестве,
Вера наших предков в превращения, конечно, смягчала трагичность человеческого существования. Но неприязнь к смерти, неприятие ее, даже в столь утешительной форме, оставались. Об этом убедительно свидетельствуют те же сказки, основная часть которых вращается именно вокруг темы "жизнь-смерть". Горечь причитаний и скорбная покорность народных песен, когда они касаются смерти от недуга, убийства, гибели на поле сражения, также не говорят о безразличии или дружелюбии по отношению к "костлявой бестии".
Повторюсь: стремлению человека каким-либо образом одолеть смерть мы, как мне думается, обязаны развитию искусства и цивилизации. Самым же сильным средством борьбы с небытием, благоприобретенным историей человечества, является письменность. До ее появления в какой-то мере ту же роль выполняли украшения. Поэтому не будет особым преувеличением, если мы скажем, что украшения — это письменность древних.
В украшениях все было значимым: форма, цвет, из какого материала выполнено. Золото, к примеру, ценилось славянами не за свои физико-химические качества, а за свечение, производимое этим металлом, за его "жар", за то, что оно "горит пламенем". Свет и святость древними отождествлялись. Стихия света почиталась ими превыше всего. Солнце было возведено в верховное божество. Считалось, иметь украшение из золота — все равно что обладать толикой милосердного солнца.
В украшении все имело толк. Но основная смысловая нагрузка ложилась на орнамент. Ромб тут мог символизировать землю, почву, а мог обозначать женщину, прародительницу, зрелую матрону; ромб с точками — и засеянную ниву, и молодицу, понесшую во чреве своем. "Рождение из зерна новых колосьев, — как пишет академик Б. А. Рыбаков в книге "Язычество Древней Руси", — уподоблено рождению ребенка. Женщина и земля сопоставлены и уравнены на основе древней идеи плодовитости, плодородия… Рождение детей становилось таким же благом, как и рождение урожая. Вероятно, этому положению и обязано то прочное, тысячелетнее уподобление, которое так полно прослеживается как по археологическим, так и по этнографическим материалам".
Крест с лучами — являлся одним из вариантов солярного знака. Дохристианский крест (вспомните подвески новгородских словен) также обозначал солнце и, кроме того, огонь. А на мой взгляд, еще и летоисчисление. Дело в том, что до 1348 года новый год у русских начинался с 1 марта. При князе Симеоне Гордом и митрополите Феогносте начало нового года было перенесено на 1 сентября (Семенов день), а при Петре 1 — на 1 января. То есть первоначально новый год связывался с воскрешением природы, с поворотом на лето. А почему природа "воскресает"? Да потому, что солнце воскресает — возгорается для новой жизни ("въскрѢшати", "крьснХти", "крьсити" происходит от "крѢсъ" — пламя, огонь). Таким образом, крест символизировал поворот на лето, конец одного года и начало другого. Пойдя в обобщении несколько дальше, легко прийти к выводу, что крестом очень удобно отмечать небольшое количество лет: два года — двумя крестами, шесть — шестью и т. д. Кстати, подобные случаи известны, и они не редкость.
Язык орнамента-идеограммы развивался и совершенствовался десятки тысяч лет, поэтому это был довольно тонкий, чуткий и по-своему совершенный инструмент. Все основные понятия бытия могли быть выражены орнаментом. Бег времени, широта пространства, строение мироздания, фаллические представления о сохранении рода — все это поддавалось записи. И если мы доныне не устаем твердить о красоте, симметрии, чувстве ритма древних посланий потомкам (а такая роль идеограммам прежде всего и предназначалась), то, наверное, тем самым подтверждаем: мир не виделся человеку тех далеких времен хаотичным собранием разнородных элементов, он находил в нем строжайший порядок и закономерную цикличность. Собственно, природный порядок и закономерная повторяемость явлений,
Как мы теперь окончательно убедились, совсем не зря человек в тех суровых условиях существования и при столь примитивных орудиях труда тратил уйму времени на выстукивание множества кружков, точек и черт. Он создавал фундамент нашей сегодняшней культуры.
Размер украшений, скорее всего, диктовался возможностью легко перемещаться, они не должны были создавать дополнительных трудностей при передвижении. Преимущество в ношении изящных и легких вещей-идеограмм отдавалось женщине. Хотя нам известны и мужские украшения — пояса, например, или мужские серьги (как сообщает очевидец, византийский историк Лев Диакон, у князя Святослава, правившего Киевом во второй половине десятого века, в одном ухе "висела золотая серьга", что в общем-то являлось обычным для славянина). Женщина была и хранительницей домашнего очага, и берегиней изустных преданий, и носительницей знаний о мире, любовно заключенных в подвески, браслеты, височные кольца, наборные пояса: она, образно выражаясь, таскала на себе всю родовую "библиотеку".
Вопрос — считать ли взаимопроникновение славянских и финно-угорских украшений началом культурных контактов или их определенным итогом — далеко не праздный. Если придерживаться первой точки зрения, то как тогда объяснить затянувшуюся на век-полтора столь неестественную обособленность словен и кривичей от соседнего племени весь, после того, что во второй половине десятого века весь в качестве конфедерата входила в Славию? И была прежде постоянным торговым партнером как новгородцев, так и южных славян. Почему славяне вдруг оказались такими нелюдимыми буками? И с чего бы затем эти завзятые бирюки столь же неестественно поспешно потянулись к общению, поведя диалог сразу с обмена святынями?
Гораздо разумнее предположить, что переселенцы стали налаживать связи с весью тотчас же после обустройства своих городищ на берегах Мологи, Суды или Шексны. Поверхностное знакомство с соседями по огромной коммунальной лесной квартире постепенно перерастало в тесную дружбу, а к моменту, когда в дар уже приносились лунницы и крестопрорезные подвески, и в родственные отношения: кареглазый и темноволосый язычник-славянин брал в жены голубоокую статную язычницу из племени весь, а своевольная девушка словенка уходила жить к юноше финно-угру.
Спускаясь с верховьев Шексны или, наоборот, подымаясь к ее верховьям, никак не минуешь равнодушно место впадения в эту издревле оживленную реку неназойливой Ягорбы. Взор твой непременно зацепится за зеленеющий деревами молодцеватый холм, увенчанный златошлемным собором. Воскресенский каменный собор был сооружен в 1752 году на пепелище Воскресенского монастыря, основанного иноками из Троице-Сергиева посада Феодосием и Афанасием Железный Посох где-то около 1362 года. Но и до появления монахов на светлом пригожем холме селились люди. Здесь найдено более сорока археологических памятников: есть стоянки, датируемые седьмым, третьим — четвертым тысячелетиями до нашей эры. В названии реки усматриваются финно-угорские корни: "шох" (впоследствии превратившееся в "шек") — осока, "сна" — левый приток. В общем Шексна — это левый приток Волги, поросший осокой. Вероятно, подобным образом можно расшифровать имя нашей водной дороги. Поселение на холме у слияния Шексны и Ягорбы с незапамятных годов называлось Череповесь (Череповец). Имеются два толкования того, почему оно так наречено. Первое утверждает: поскольку тут финно-угры появились раньше славян, то им и принадлежит авторство дошедшего до нас имени. Поэтому "Череповесь" в переводе с финского означает — "племя на рыбьей горе" ("чери" — рыба; "еп" — гора; "весь" — хорошо знакомое нам племя). Другое объяснение исходит от лингвиста, преподавателя Череповецкого педагогического института Александра Ивановича Ященко, который полагает, что "Череповесь" — сложное славянское слово, образованное из двух основ с помощью соединительной согласной "о": "череп" — высокое место; "весь" восходит к древнерусскому "вось" — деревня, поселение; то есть "Череповесь" — "поселение на возвышенности или горке". Уже не единожды отмечалась странная особенность: по основной мысли толкования сходны. Мне же в этой странности видится закономерность. Скажу более, на мой взгляд, оба толкования верны. И, как мне кажется, опровергают умозаключение о вековой обособленности веси и славян.