Железные франки
Шрифт:
– Спасибо… – имя юноши вылетело из головы.
– Рейнальд Шатильонский, – подсказал рыцарь и добавил спокойно, как будто спрашивал дорогу: – Я никого и ничего не боюсь, княгиня. Пожалуйста, рассчитывайте на меня.
Не дослушав, обошла непрошеного защитника и двинулась по направлению к веселым голосам, которые, разумеется, вели к покоям королевы. Шевалье потянулся следом. Изабо тоже не отставала, с замиранием сердца предвкушая скандал. Бог с ними. Придворные всегда все видят, толкуют, судят, пытаются что-то выгадать. Важен только Раймонд.
В покоях французской королевы весь двор
На этот раз Раймонд распевал очередную пастуреллу Маркабрюна, герой которой не смел показать, что он любит некую даму, но не мог обрести силы разлюбить ее. Князь больше не смотрел на Алиенор, как нищий на кусок хлеба. Он был весел и уверен в себе. Виду не показал, что заметил появление жены.
«Немногие среди царей и императоров осмелились бы подать ей плащ или искать её благосклонности, – выводил князь приятным баритоном. – Она делает меня счастливым человеком ночью, когда я полон мечтаний. Я представляю себе, что я держу её в своих объятьях… Я войду в её обитель, подобно вору…»
Дамы и кавалеры усердно притворялись, что в упоении искусством ни на что вокруг не обращают внимания, но исподтишка многие с жадным любопытством следили за появившейся супружницей. Муж допел и замолк. Констанция кротко попросила лютню. Взяла гладкий, янтарно-медовый, теплый от его колен инструмент, не поднимая глаз от струн, запела французскую кансону. Голос у Констанции был слабенький, дыхание то и дело прерывалось, но не красотой исполнения она надеялась поразить супруга:
Печалью стала песня перевита:О том томлюсь и на того сердита,Пред кем в любви душа была раскрыта;Невежество мне больше не защита,Ни красота, ни духа глубина,Я предана, обманута, забыта,Теперь с другою ваша речь нежна…На последней ноте голос изменил Констанции. Все молчали. Она взглянула на Раймонда, тот бесстрастно изучал ковер под ногами. В гнетущей тишине кто-то громко и уверенно зааплодировал, это хлопал шевалье Рейнальд, прислонившийся, как всегда, к дверному косяку. Вслед за ним нерешительно сдвинули ладони остальные, даже Алиенор кивнула с холодной любезностью. Только двое как будто не слышали – Раймонд и Луи, скорчившийся в задних рядах пустым мешком. Чужие, равнодушные люди шумно заговорили, задвигались. Старательно избегая взгляда Констанции, встали и проследовали мимо нее в главную залу, где их ждал ее ужин. Каждый день княгиня Антиохии потчевала знатных французов сотнями воздушных булок из четырежды просеянной муки, горами масла, стадами свиных, телячьих и бараньих туш, возами с птичьими тушками, вавилонскими башнями фруктов и овощей, поила озерами вина.
– Мадам,
Кусок не лез в горло, трапеза длилась бесконечно. Гости тянулись за яствами, накладывали себе на блюда, резали, хватали, жевали, глотали, пили, икали, болтали, хохотали, вытирали жирные губы. Алиенор опустошала кубок за кубком и скоро стала еще более развязной и оживленной, чем обычно: оглушительно и без повода смеялась, махала руками, высокие скулы пылали. Внезапно в полный голос обратилась к Галерану, оруженосцу Луи, о котором поговаривали, что он лишен мужского естества:
– Тьерри, а поведайте нам, так ли просто жить евнуху, как воображает его величество?
Воцарилась тишина. Король дернулся, словно его кнутом огрели, и принялся с хрустом ломать собственные пальцы. Как же сильна неприязнь Алиенор к собственному мужу, если она публично бьет наотмашь его и его близких? Тьерри Галеран помолчал, вздохнул, приподнял брови, отложил нож и ответил спокойно, словно душа его стала недоступна не только чарам женщин, но и их оскорблениям:
– Поверьте, ваше величество, это благословение в обличье несчастья. Оно хранит от множества непростительных глупостей, оставляет время и силы на поистине важные вещи и существенно облегчает попадание в рай.
Ответ Галерана был исполнен смысла и достоинства, напрасно Алиенор расхохоталась, как будто ее шутка удалась. Люди не поднимали глаз друг на друга, чтобы даже взглядом не выдать своего мнения о королеве. Луи тоже остался невозмутим, он научился прятаться в рассеянные мысли, как рак-отшельник в раковину. Князь как ни в чем не бывало беспечно болтал с Томасом Грамоном.
И такую женщину он полюбил? Пуатье полностью ослеплен то ли страстью, то ли своими надеждами, возложенными на необузданную аквитанскую кобылку. Но напрасно он скинул со счетов Людовика и Констанцию. Он еще не представляет себе, сколько ослиного упорства и сопротивления может таиться в замкнутых тихонях.
После ужина Раймонд явился в опочивальню жены, и она бросилась к нему, протянув руки, готовая признаться, как ей больно и плохо, предложить примириться, вернуться к прошлым счастливым дням. Но он не подхватил, не закружил ее, не зашептал: моя хорошая! Злым, свистящим, сдавленным от долго сдерживаемого бешенства голосом он зашипел с порога:
– Что это было, мадам, это ваше убогое представление? Вы не соображаете, что рушите все мои планы?! Немедленно прекратите позорить меня!
– Я?! Я позорю тебя? А не распутная Алиенор? Твои планы? Да кто ты такой без меня?! Вы оба – как две змеи в моем дому!
Конечно, не следовало бросать в лицо Пуатье уголья таких яростных, нестерпимых слов, но тем не менее ни на земле, ни на небе не найти оправдания тому, что рыцарь поднял руку и наотмашь ударил жену, носящую в чреве его ребенка.
В чувство Констанцию привела холодная тряпка, которую со слезами и причитаниями прикладывала к ее лицу Грануш. Голова трещала, во рту был противный, теплый вкус крови. Констанция села, невольно застонав, потрогала щеку. Рука у рыцаря каменная. Вроде нос и глаз на месте, пошевелила языком внутри рта – зубы, кажется, тоже целы, просто ноют. Приподняла трясущейся рукой юбку, осторожно раздвинула ноги. Нет, кровотечения нет, плод, видимо, жив.