Железные паруса
Шрифт:
— Не то слово — хоть караул кричи…
— Ну, кричать, положим, можно и наедине с собой… ой-ля-ля…
— Куда денешься… — понимающе кивнул однокорытник. — Пустыня…
— Со следующей сменой привезут публичный дом… — мечтательно произнес один из них.
И они сально засмеялись, распространяя вокруг себя запах ваксы и кислого вина.
— Когда все смешивается, жизнь приобретает черты гротеска… даже инстинкты имеют странный привкус желания извращенности, словно ты маньяк в третьем поколении.
— Точка линзы всегда
— … у салаг вечно что-нибудь случается, им даже карантин не помогает, им вообще ничего не помогает… кроме девок!..
— … будто бы в ларариях маски разговаривают и советуются, кому заступать на дежурство… будто бы…
— … меньше пить надо! лакают без меры…
— … будто бы порт Цирцеи уже не порт, а дыра…
— … нашли чему удивляться, лучше бы устав зубрили!
— … будто бы после пятой высадки все обрывается и не отрастает…
— … меньше верь слухам!
— … будто бы им заранее известны наши ежедневные кодовые таблицы… будто бы…
— … а вот это попахивает трибуналом! — заключил напарник.
— Если бы только так — не мудрствуя лукаво. Но ни у кого нет опыта. Мы просто живем все вместе, едим из одного котла, спим в одном бараке, а потом один из нас не возвращается, просто не возвращается. И никто не знает, что с ним случилось — просто не возвращается, и все… и причем здесь трибунал?
— Знаю я эти тайны, — оборвал его компаньон, — не верю, ни на каплю! Не обязан верить. Сказки штабных бумагомарателей. Наслышался досыта. Во! — И черканул рукой по шее. — Лучше бы стратегией занимались и снабжением, а то ни черта нет — ни приличных базук, ни жратвы нормальной. А пугать они мастаки! Как же! Начальство!
— Все-таки кто-то пропадает!
— Может, они напиваются до бесчувствия, а потом ломают себе шеи в каком-нибудь колодце. А может, где-то здесь есть тайный притон и настоящие риферы! А? — он расхохотался. — Нет, дорогой мой, это гарнизонная жизнь сводит нас с ума — оторванность от материка и одиночество. Так ведь?!
— Кто-то должен ведь этим заниматься, — вздохнул напарник. — Долг превыше всего.
— Ты еще расскажи о долге! Почему-то за чужой счет! Положить на твои заслуги и ранения!..
— Не один ты такой.
— После Лисао мне давно положено плевать в потолок. Лежать — и плевать. И никто не смеет сказать, что я трус. Никто! Потому что ни у кого нет такого права, кроме ветеранов — плевать в потолок. Разве я не прав?
— Плевать — твоя заслуга, — согласился другой. — Мы все имеем право плевать, но тянем одну лямку, даже если у тебя золотой контракт и ты не обязан гоняться за полоумными в этих развалинах…
— … резервисты спят и видят, когда можно будет удрать из колонии, а малолетки только через полгода начинают соображать, что к чему. Одним штрафникам и таким, как мы с тобой, море по колено.
— Ничего
— Поменяешь город на жизнь в кабанах* (* Сельская местность.) да еще с горными волками и будешь носить форму егеря, а это на двести монет меньше. Устраивает?
А потом Он увидел ноги. Две ноги в голубоватых джинсах, вытертых до белизны на коленях. И торчали эти ноги перед самым его носом. Он даже закрыл глаза, чтобы немного передохнуть, — до того эти джинсы смотрелись знакомо-буднично, как дымящаяся сигарета или рюмка водки, а когда открыл, его уже била дрожь.
Но это была всего лишь женщина.
— Привет, — сказала она, помахивая сумкой, — чего ты здесь прячешься?
Монстры и Наемники не могли разговаривать. Это было азбучной истиной, аксиомой, стоп кадром, разбитым хронометром. Те, которые протопали за угол, еще не уложились у него в голове.
— Да вот… — Он мотнул головой на уходящий патруль, чувствуя в себе пустоту и легкий звон.
Он так отвык говорить с кем-либо, кроме пса, что не узнал собственного голоса.
— А… — произнесла она разочарованно, заглядывая над ним в пролом витрины. — Эти? Пучеглазые?
Чтобы разглядеть что-то, ей пришлось приподняться на цыпочках, и Он вспомнил, что она всегда была небольшого роста.
— Откуда ты взялась? — спросил Он, все еще испытывая чувство, словно разговаривает сам с собой, как будто звук от звука отделен мгновениями, минутами, часами.
— Вышла за хлебом… — ответила она, откровенно кокетничая с ним.
Над городом снова стояла тишина — гробовая, вечная.
— Я два дня за тобой хожу…
— Неужели?.. — Он даже не удивился. Внутри у него все тряслось.
— Случайная встреча, — пояснила она и улыбнулась.
— Лотерея, — уточнил Он, — аллегри… на итальянский манер.
Теперь можно было встать. Его слегка мутило, и Он прислонился к колонне.
Она легкомысленно вертела головой.
— Где ж здесь хлеб? — спросил Он, потому что надо было что-то спросить, а не стоять и не пялиться на то, на что обычно взираешь издали через прорезь прицела.
— В угловом, но баночный, ужасно дорогой…
Он уже оправился. Он уже чувствовал себя сносно, и к горлу не подкатывал тошнотворный комок.
— Ты Стелли? — глупо спросил Он, выглядывая наружу.
Улица была пуста. Даже в конце ее, там, где между троллейбусами обычно серебрился асфальт и легкие тени, похожие на июльский мираж, искажали перспективу, теперь ясно и четко виднелись дома. Правда, это все равно еще ничего не значило. Можно было пойти туда и влипнуть в какую-нибудь историю. Можно было пойти, но Он не пойдет. Он и так уже влип и, кажется, по уши. Но правильнее сейчас об этом не думать, а смотреть на себя словно со стороны и излишне не драматизировать ситуацию.