Железные паруса
Шрифт:
— Обычная фобия, — словно объясняя кому-то другому, произнесла она. — Нервный срыв. Не надо бояться. — Она склонилась, как над маленьким ребенком.
Ему хотелось плакать.
— Да, я боюсь! — выкрикнул Он, — но бояться не так страшно, если… если… если ты одиночка и тебя не связывает ответственность за других!
Он чувствовал, что раздваивается, сходит с ума.
— Твоя боязнь — всего лишь защитная реакция.
— Это мне уже объясняли, — зло возразил Он.
Он был на грани истерики.
—
— Не морочь мне голову, — ответил Он, — ты действуешь, как начинающая цыганка.
— У тебя могут быть сложности со здоровьем, — пояснила она.
— Ну что же дальше?! — снова крикнул Он. — Что же?
Ему так хотелось, чтобы она начала свое превращение. У него всегда будет доля секунды, чтобы выстрелить. Он успеет нажать на курок прежде, чем она оденется в непроницаемый панцирь.
— Ты ничего не понимаешь, — произнесла она, быть может, чересчур отчаянно для самой себя.
— Отчего же? — спросил Он, приобретая уверенность оттого, что Громобой был у него в руках.
— Оттого, что ты сердишься. Ты всегда был чуть-чуть таким.
— Каким?
Он не хотел сдаваться.
— Чуть-чуть сам по себе, не от мира сего.
— Ну и что, вашему брату это нравилось.
— Не говори пошлостей, — сказала она так, словно в этот момент подпиливала ногти. — В данный момент мы говорим о другом.
"Бух-х-х!… бух-х-х!.." — за площадью рушились балконы.
— Ты просто так сделан, — пояснила она.
— Да, я знаю… догадываюсь…
— Когда-нибудь ты сам поймешь, — добавила она, поправляя сумку на плече.
В ней всегда было достаточно невозмутимости. Это отличало ее от всех других женщин.
— Когда-нибудь… — согласился Он, — но не сейчас.
— Ты великий спорщик, — укорила она. — Разве тебя не волнует новое?
— Не знаю, — ответил Он. — У меня здесь дело…
— Знаю я все твои дела, — возразила она, улыбаясь. — Если бы они были немного попроще…
Теперь она так была похожа на себя — на лето, на песок, на гадальные карты.
— Это мой последний шанс, — сказал Он и открыл глаза.
Она уже стояла в конце улицы. Рубиновый зайчик плясал у нее между лопаток, словно нарисованный, — все-таки Он кое-чему научился, гоняясь за Полорогими.
Она уходила — совсем, как в другой, наверное, прошлой жизни — или как там это называется.
— Не имеет значения… — сказала она тихо.
— Не имеет, — согласился Он.
— Я хочу помочь тебе, — добавила она.
— В чем? — удивился Он.
— В приобщенности…
— Я не знаю, что это такое.
Фигура у нее была первоклассной, и Он вспомнил, что в юности она была гимнасткой.
— Нелепо… — сказала она, — все нелепо… приходится уговаривать…
— В чем моя вина? — спросил
— Я хожу за тобой вторые сутки…
Он уже не был и воином — Он вообще никем не был. Он даже не мог ничему противиться.
— … а ты ничего не замечаешь, кроме страха…
Все-таки прибалтийский акцент ей шел, и когда-то ему очень нравился.
— Я уже привык, — ответил Он, — насколько это возможно…
— Ты самый упрямый, — сказала она.
Он почувствовал, что самодовольно улыбается.
— … самый умный и самый… самый… дурной!
— Ну и пусть, — сказал Он.
— Надо быть, как это… годным, что ли
— Приспособленным? — спросил Он.
— Да, — сказала она.
— Я готов, — ответил Он.
— Это так просто… — вздохнула она не очень уверенно.
— Что я должен делать? — спросил Он.
Уже в самом вопросе таилась опасность слабости.
— Ничего, только верить.
— Во что? Кому?
— Тупица, — сказала она с тем выдохом в голосе, который всегда извиняет женщин еще до того, как фраза закончена, — я не смогу тебе помочь ни при каких обстоятельствах!
— У меня такое ощущение, словно меня вербуют в иностранный легион, — признался Он.
— На маковку планеты, — с иронией пояснила она.
— Мне и здесь хорошо, — парировал Он.
— Жалкое человеческое чванство, — она отвернулась, — словно ничего лучше не бывает…
— Просто не вижу смысла, — Он попытался смягчить ситуацию.
— Ладно, верю, — призналась она, оборачиваясь, — только без глупостей и, пожалуйста, помолчи.
И у него появилось ощущение, что все это уже было, что картинка существует сама по себе. В данный момент о ней вспомнили, проявили и показали, — как в детском калейдоскопе — камушки упали в случайной комбинации и мозаика сложилась, как связка ассоциаций, как старый сон, как трещина мира; и ничего, совершенно ничего не изменилось — ни в этом чертовом городе, нигде — ни в людях, ни в Монстрах, словно одно существовало независимо от другого, словно, когда ты открываешь глаза, ты должен видеть мир по-новому, а этого не происходит, и тебе жутко от нелепости ситуации, от несопоставимости чувств и реальности, от собственной забывчивости, от потери времени, просто — от обмана, черт побери.
Господи, взмолился Он, так ведь не бывает, не бывает! Теперь уже не бывает!
— Нет, — ответила она, — бывает. Ты сам не замечаешь, но бывает.
— Я всю жизнь стремился к ясности! — выкрикнул Он.
— Да, но ты покорился ей.
Теперь она стояла далеко. Так далеко, что Он даже не различал лица.
— Что же мне делать? — спросил Он.
— Хоть немного сомневаться, — ответила она. — Рассудок сковывает тебя…
— Но я только этим и занимался, до того, как вы пришли…