Железный крест для снайпера. Убийца со снайперской винтовкой

Сюткус Бруно

— Вы стали известной личностью, — ответил Андропов. — Вы долго прожили в нашей стране. Мы не можем выпустить вас, потому что вы многое здесь видели и общались с большим количеством людей. Вас могут использовать в целях антисоветской пропаганды, приглашая выступать на радио или телевидение.

Он также предупредил меня, что в Германии есть его сотрудники, способные ликвидировать меня по его приказу. Даже там я не смогу чувствовать себя в полной безопасности. Восточно-германская полиция и разведка будут постоянно следить за мной. В Западной Германии ко мне отнесутся недоверчиво, потому что я долго жил в СССР и проникся советской идеологией. Так что мне не стоит питать никаких иллюзий относительно выезда. В заключение Андропов порекомендовал мне не заходить в посольство ФРГ по возвращении из Литвы. Он встал, пожал мне руку и в заключение сказал, что я хороший рабочий и цельная честная личность. После этого меня выпустили из здания КГБ. К моему

великому удивлению, меня довезли на машине до Белорусского вокзала, где я сел на поезд, следовавший в Литву. Я был готов к худшему — аресту и заключению в Бутырскую тюрьму.

В Вильнюсе я встретился со старшим сыном Тони и на следующий день отправился в Каунас. Я заметил за собой слежку, но меня больше не стали задерживать. Поскольку со дня похорон отца прошло более недели, мне пришлось обратиться в Лекечае к властям, чтобы мне разрешили перезахоронить его рядом с моей матерью. Так я выполнил последнюю волю отца.

В сарае одного дома я выкопал спрятанные много лет назад документы и извлек из тайника 8 тысяч рейхсмарок. Эти деньги давно обесценились, но я забрал их, чтобы Витаутас мог с ними играть. Мои родители долго копили деньги, надеясь когда-нибудь купить небольшую ферму, однако война нарушила все их планы и мечты.

Вернувшись домой, к Антонине, я продолжил работу на шахте. Рано утром 1 июня 1967 года по пути на работу я едва не попал под грузовую машину. Мне удалось выскользнуть из-под ее колес, но я упал и сильно ударился. Я чудом избежал смерти. Возле меня остановилась другая машина, которая отвезла меня в больницу. Мне по-прежнему отказывали в праве отъезда на историческую родину.

Я выпущен из ссылки, но не из Советского Союза

В 1969 году официально закончился срок ссылки Антонины. Она получила право вернуться в Литву и уехала в Вильнюс к старшему сыну. Ее отпустили, после того как она написала отказ от индивидуальной собственности — нашего дома. Я остался в Восточной Сибири один. В 1970 году я приехал к ней в столицу Литвы и подал документы на переселение в эту республику. Мне сказали, что для этого я должен официально зарегистрировать брак с ней. После 24 лет совместной жизни мы, наконец, поженились. Регистрация состоялась 18 августа 1970 года. Благодаря этому наш сын Витаутас, учившийся в одном из вильнюсских вузов, стал носить мою фамилию. Несмотря на брак с Антониной, прописаться в Литве мне не удалось, и я был вынужден вернуться в Шеренков. С тяжелым сердцем я оставил жену и сына. В отличие от 1949 года, когда я ехал на восток в вагоне для перевозки домашнего скота, теперь я сидел у окна пассажирского вагона и вспоминал 25 марта 1949 года, день высылки из Литвы, и тех несчастных людей, которых навсегда увозили из родного дома. Большая их часть умерла в жутких условиях в далекой Сибири.

Наконец в 1971 году, когда я все еще работал на угольной шахте, Тони получила в МВД разрешение, позволявшее мне переехать из Сибири в Литву. Проведя в Сибири 22 года, я покидал ее навсегда, чтобы воссоединиться с женой и сыном. В Вильнюсе мне долго не удавалось найти работу, КГБ продолжал следить за мной и моей семьей. Вскоре я устроился газоэлектросварщиком на завод железобетонных изделий. Спустя какое-то время меня сделали бригадиром. Я был на хорошем счету, потому что среди литовцев было много алкоголиков, и они плохо работали. 14 мая 1974 года мне исполнилось пятьдесят лет, и я начал оформлять себе шахтерскую пенсию.

В Литве я почувствовал ностальгию, мне очень хотелось увидеть родные места. Это чувство было необоримым, я желал во что бы то ни стало увидеть Фихтенхоэ. Я понимал, что там все стало по-новому и никаких признаков старой жизни не сохранилось. После войны советские власти превратили это место в военный полигон, где устраивали учения советской авиации, артиллерии и танков. Там, где раньше жили мирные крестьяне, — Восточная Пруссия была житницей Третьего рейха и кормила миллионы немцев, — в 1974 году были лишь пустыри да развалины старых ферм. Фактически это была пустыня.

Чудом сохранившиеся в годы войны фермы и деревушки были превращены в цели для бомбометания советских военно-воздушных сил. Тони пыталась отговорить меня от этой поездки, опасаясь, что меня там арестуют. Что тогда она будет делать без меня? Тем не менее я настоял на своем. Я взял трехдневный отгул на работе и, перейдя мост в Кучирх Намместас, оказался на территории бывшей Восточной Пруссии. Пограничники проверили мои документы и разрешили мне следовать дальше.

Я оказался в том месте, где когда-то находился городок под названием Ширвиндт. Теперь его больше не было. Там, где когда-то стояла церковь, сейчас было ровное место, среди каменных обломков росла трава. Там стоял лишь бюст Ленина, а неподалеку меланхолично паслась корова. Местность выглядела так, будто на ней произошло какое-то стихийное бедствие. Дорога на Фихтенхоэ заросла кустарником и невысокими деревьями. Я встретил человека, когда-то

работавшего на ферме в Фихтенхоэ до войны, мы с ним узнали друг друга. Он посоветовал мне сесть на автобус в литовском городе Туршеняе. Фихтенхоэ находился на противоположной стороне, на другом берегу Шешуппе. Мы вместе с моим старым знакомым вернулись обратно. Как я уже сказал, от Ширвиндта осталась лишь мощеная брусчаткой дорога, вдоль которой росли те же старые деревья, что и в дни моего детства. Дорога вела к мосту Намместас. До войны мы ходили сюда за покупками, наша семья и наши знакомые часто посещали проходившие в этом месте церковные праздники. Автобус отправлялся лишь утром, и поэтому я пошел пешком в Туршеняй, до которого было двенадцать километров. Дорога заняла два часа. Рядом неспешно несла свои воды Шешуппе. Уровень воды в реке был высок, чтобы попытаться вброд добраться до Фихтенхоэ. Пришлось дожидаться утра. В Туршеняе какая-то старая женщина узнала меня и пригласила переночевать у нее. На следующее утро ее сын отвел меня туда, где можно было перейти реку вброд. Течение было сильное, но вода там оказалась лишь по пояс. Я разделся, связал одежду в узел и, держа его над головой, перешел на тот берег, где оделся снова. Ко мне подошли какие-то русские солдаты и спросили, есть ли в Туршеняе водка. Затем они разделись и переправились на другой берег. Как выяснилось, эти солдаты служили в строительном батальоне, дислоцировавшемся вблизи бывшей фермы Арно Бремера. Я пошел дальше по берегу. Совсем недавно расцвели первые осенние цветы — фиалки и анемоны. Я нарвал букетик и спустился по склону туда, где раньше жили Моосбахи. Там тоже не осталось никаких следов прежней жизни. Шагая в направлении Фихтенхоэ, я обнаружил заброшенные поля. Это была настоящая пустыня, возникшая за годы правления советской власти. Там, где когда-то проходила тропинка, остались лишь елки. На берегу реки я заметил следы бывшего немецкого пулеметного гнезда. Лес давно пришел в запустение. От фермы Арно Бремера осталась лишь груда камней и яма на месте погреба. Все строения исчезли, от них остался лишь фундамент. Я нашел место, на котором когда-то стоял родительский дом. Теперь там валялась лишь груда битых кирпичей.

По пути в Фихтенхоэ я нарвал на кладбище букетик незабудок. Часть могил сохранилась, но многие могильные плиты были сдвинуты. Повсюду разрослись кусты и деревья. Я увидел несколько чудом сохранившихся крестов. Скоро отыскалась тропинка, ведущая к берегу Шешуппе и к тому месту, откуда открывался прекрасный вид на окружающую местность. Я как вор, крадучись, прошел по этим местам Восточной Пруссии — моей родины, — которая в 1974 году контролировалась советскими властями, а в начале 1990-х годов отошла к Польше. Я разделся, снова связал в узел одежду, и, перейдя реку вброд, поднялся на литовский берег. Так закончилась моя поездка в родные края. То место, которое когда-то было моим домом, навсегда останется в моем сердце.

Я продолжал работать на заводе железобетонных изделий. Год шел за годом. Моя сестра Ида умерла в 1980-х годах в Дортмунде. Весной 1990 года я заболел, и врачи посоветовали мне бросить работу. Но без работы я не мог и, не желая надолго оставлять Антонину одну, перешел на скользящий график и ночные смены. У нас была трехкомнатная квартира. В 1991 году я получал пенсию в размере 500 рублей. Это был наш единственный источник дохода. Мой сын жил в Кедайняе, в 150 километрах от нас. У меня не оставалось иного выбора, как продолжать работать.

«Хозяин войны» — так называлась статья в номере литовской правительственной газеты «Lietuvos Aidas» от 6 мая 1996 года, рассказывавшая о Бруно Сюткусе

Настала новая эра. Эпоха большевизма в России закончилась. Границы пали, и я наконец обрел свободу. Меня реабилитировали. В 1991 году Литовский парламент провозгласил независимость республики. После того как с меня было снято коммунистическое проклятие, меня отыскали журналисты литовских газет. В газетах появились большие статьи о таинственном снайпере Вермахта, долго жившем в Литве.

В 2000 году журналисты все еще продолжали писать обо мне и моей службе на фронте. На меня обратила внимание новоиспеченная армия Литвы, и в Вильнюсе я нередко встречался с молодыми солдатами, которым прочитал немало лекций о ремесле снайпера. Меня также приглашали выступать перед курсантами Вильнюсской военной академии.

Восстановлено мое немецкое гражданство

Моя племянница Ирмгард, дочь Иды, прислала мне и моему сыну Витаутасу приглашение в Германию. Одного ее письма оказалось достаточно для получения немецкой визы. 12 мая 1990 года, после 45 лет жизни за границей, я снова ступил на немецкую землю. Я встретился с моей племянницей и Эрикой Регли-Ленц, ныне проживающей в Андерматте, в Швейцарии, которая пожелала увидеться со мной.