Железный поход. Том пятый. Дарго
Шрифт:
Генерал Белявский, теряя самообладание, был близок к самоубийству. Под ним были застрелены две лошади, на его глазах под жесточайшим перекрестным огнем в течение всего нескольких минут чеченцы перебили всю артиллерийскую прислугу, которой он приказал выдвинуть на большак, к котловине, горные орудия.
…Видел Константин Яковлевич, как в непосредственной близости от него был ранен двумя пулями в шею (с перебитием позвоночника) молодой исполнительный артиллерийский офицер Капитонов, командовавший взводом. Какое-то время он продолжал стоять в бессознательном состоянии; все члены его как будто окоченели, взгляд заострился, остекленел, и в этом ужасном виде он был подхвачен
Опасаясь, что горцы захватят оставшиеся без прикрытия орудия, генерал Фок (находящийся в числе столичных дилетантов при Главной квартире) отважно, но бестолково бросился с несколькими гвардейцами к пушкам. В минуту все шестеро были перебиты, а Фок, пораженный сразу пятью пулями, крутнулся, как заведенный, два или три раза на месте и рухнул замертво.
Вся трагедия разыгралась на глазах полковника Дондукова-Корсакова, беспомощно лежавшего с простреленной ногой в завале, в трех саженях от этого места. В памяти князя застряла занозой последняя минута гибели генерал-майора Фока… Подбрасываемый пулями, тучный, как баварская пивная бочка, Фок, казалось, ловил и прижимал к груди непослушными руками далекую небесную синь… Его набрякшие болью глаза с испуганным изумлением низали окружающие предметы… Потом он навзничь распластался на лафете, и Александр мог видеть сквозь ветви чинары лишь полушарие его тугого дородного живота и край сизо-красной щеки; пышный бакенбард, ухоженный и холеный, теперь мертво колосился над задранным эполетом, на коем искрился золотым шитьем Государев вензель.
Катастрофу предотвратили подоспевшие в последний момент бравые кабардинцы. Раскатистое «ура» и новая волна штыковой атаки подхватили расстроенные ряды поредевшего авангарда и бросили его молодцов с оружием в гору, вышибая мюридов из их укрепленных и пристрелянных гнезд. Штурм этот был проделан с такой быстротой и лихостью, что премного искупил то отчаянное замешательство, которое постигло было дрогнувший духом авангард.
Вскоре литовцы, куринцы и кабардинцы были уже на горе, и рачительные саперы деловито приступили к расчистке дороги.
* * *
– Ляксандер Миха-а-алыч! Ляксандер Миха-а-а-алы-ыч!! Эге-ге-ей!
Князь вяло обернулся на знакомый голос. От потери крови мутила тошнота, и он, придерживая рукой пульсирующую болью ногу, грыз щепку, стараясь не потерять сознание. Сквозь подсвеченную солнцем пыль проглядывала, точно покрытая сусальным золотом, фигура верхового. Минута – и она обозначилась явственно: грязная, драная, вся в бурых рдяных пятнах, но… такая желанная и родная.
– Никита, сукин ты кот! – Сердце князя сжалось от прихлынувшего облегчения. Он, радостно и счастливо смеясь, погрозил кулаком своему ординарцу-телохранителю. – Где ж ты был, сволочь?
– Ваша светлость! Ляксандер Михалыч, вот радость-то, живы! Сыскались наконец! В штабу-то, поди, вычеркнули вас ужо из реестру, а я вот, честно слово, не верил, шоб, значит, погибли вы. Не такой кости вы человек!
Огромный казак Горского полка Никита Густомясов спрыгнул с коня; роясь на ходу в подсумке, достал моток белой тряпицы и принялся за перевязку.
– Эвон вас как посекли нехристи… Ну-к, дайте, ваше скобродие, гляну, где вас примолвили.
– Ты сам-то где кочевал, пустяковая душа? – кривясь от боли, подтрунил Корсак. – Где тебя черти носили? Никак струхнул, герой?
– Пошто за душу обидой хватаешь, барин? – басом прогудел казак. – У бокового завалу, мать их ети… татарин крепко задержал нас с подмогой. А опосля потерял я вас, Ляксандер Михалыч, в этой окрошке!.. Сами знаете,
– С абреком-то как у тебя обошлось? – прислушиваясь к отдаленной стрельбе, продолжал князь.
– С этим-то говном?.. Полюбовно, со всей увежливостью, – растянул в улыбке разбитые в кровь губы Никита. – Он, значит, пырнул меня, гад… трохи до горла не достал кинжалищем… Ну, тут уж и я его, джигита, без внимания не оставил. Поцеловал кулаком… пульки-то, мать их ети… допрежде расстрелял, акромя вот этих молотков. – Густомясов, на миг оторвавшись от перевязки, поднял свой огромный, полуаршинный кулак, весело заглядывая в глаза князю.
– Стало быть, приутюжил?
– Стал быть, так, ваша светлость. Насмерть. Вот, память оставил о себе абрек! – Казак шлепнул ладонью по широким ножнам чеченского кинжала, который украшал его пояс. – Бешеная порода – другого языку не понимат, язвить их в душу, поганцев. Эти гололобые не помилуют, сразу секим-башка! В лучшем случае, в яму забьют, подлюки, да колодки на ноги – это уж обязательно.
– Ты долго еще будешь копаться, болтун?
– Готово, ваша светлость. Теперича совладаете. Ну-кось, дайте руку! Поторопимся, не то к раздаче кухни не поспеем… Ишь, солнце уже на чинаре повисло.
У обгоревшего дуба, где были натянуты тенты лазарета и шла активная перевязка раненых, над папахами и штыками вновь прибывших из резерва егерей гремел надрывно-ржавый командный голос:
– Третья, четвертая роты, живо! Кто там комкает строй?… Равняйсь! Смирно! Нале-еву! Шагом марш! Подтянись, кубанцы!.. Веселей, казачество!
В клубах розово-белой пыли, прогромыхал седьмой батарейный взвод 2-й артиллерийской бригады. Ломовые битюги54 шли крупной тяжелой рысью. Ездовые яро размахивали плетьми, прикрикивая на лошадей, не позволяя тем забирать в сторону.
…Александр, опираясь на плечо ординарца, прикрыл от пыли лицо перчаткой. Движение войск шло непрерывным потоком. Лязг зарядных ящиков, натужный скрежет колес, захлебистое ржание лошадей, дребезжание лафетов, скрип седел, команды младших офицеров – все смешивалось и сбивалось с рокочущей в ущелье стрельбой и громовым гулом батарейных залпов.
– Да уж, державно наезжает наш брат на Дарги… – жмурясь от пыли, уважительно покачал головой Густомясов. – Ну, так оно и понятно, мать их ети, – Государева служба. Все тут нынче до кучи собрались: и славные казачки, и солдатушки, и дика дивизья… Однакось и нас сёдне на зуб попробовал Шамиль Иваныч. Не побрезгал. Слыхали, ваша светлость? Начальник убит… из Генерального штабу…
– Фок? – Александр устало прикрыл отяжелевшие веки. От потери крови его неодолимо клонило в сон, и уже почему-то далеким казалось то, что случилось там, при взятии завала.
– Про Фока врать не могу-с, а полковника Левинсона, гутарят, нашла чеченска пуля. Земля ему пухом…
* * *
Под одним из выгоревших добела тентов, где резко пахло нашатырем, гнилой кровью, карболкой и йодом, где под операционными рамами раскладных столов в забрызганных кровью латунных тазах валялись отрезанные кисти, пальцы и ступни, князь Дондуков-Корсаков нашел бедного Мельникова, которому уже удалили часть сальника, вышедшего из раны. Бледный, весь в зернистом поту, юнкер лежал на носилках, укрытый байковым одеялом с армейским черным клеймом, и морщился от озноба, гусившего его мокрую спину, живот и ноги. Глубоко запавшие глаза смотрели вниз, заострившиеся скулы, обыкновенно схваченные румянцем, теперь были серы.