Железный поход. Том второй. Рай под тенью сабель

Воронов-Оренбургский Андрей Леонардович

* * *

Когда ничего не остается делать, многие так и поступают. Снятая с плеч голова по волосам не плачет… Не думал о содеянном и Дзахо, как не думает, не сокрушается о крутом, опрометчивом шаге ретивая, полная жизненных соков молодость. Да и стоило ли ему, джигиту, сыну бесстрашного Бехоева, прислушиваться к внутренним голосам? Велика ли беда – «похищение невесты»? Так издревле повелось на Кавказе, так поступали его деды и прадеды, так поступил и он. Таких историй можно наслушаться в каждом ауле – на то она и горская любовь, о которой люди складывают легенды, – горячая, как раскаленная на костре кружка, которую в руках не удержишь. В конце концов «похищение» – обычное

событие, не выходящие из ряда вон в горском быту, не запрещенное адатом. Так думал Дзахо, на том стоял, обнимая в спальне свою несравненную Бици, вкушая дикий мед ее губ, приникая к густой ночи ее волос и шепча те странные речи, которые может шептать только искренне любящий. Что ему за дело было до мнения людей, до всего мира?! Рядом с ним была его суженая, в кунацкой – преданные друзья-братья. «Нет, что ни говори… а каких чудес не случается под солнцем!»

Бици не закрывала глаз, не отворачивала лица, не чуралась ищущих рук – оттого ли, что пыл Дзахо окольцевал ее страхом, подчинил всецело себе, а быть может, потому что она поняла и разделяла его муки и страсть… Природное женское чутье подсказывало трепещущей, как бабочка в сачке, Бици: в эти мгновенья ее возлюбленный наполнен единственным, как и она, чувством безграничного счастья, сравнимого разве с блаженством джанн'a, в саду вечности и благодати которого текут реки из молока, «вкус которого не меняется», реки из вина и меду – очищенного, «приятного для пьющих».

– Ты согрелась, жизнь моя? Прости, прости, кровью своей клянусь, я не хотел обидеть тебя!.. Все позабыл… когда скакали сюда… Забыл укрыть, забыл согреть… Нет мне прощенья! – целуя хрупкие ключицы невесты, горячо каялся Дзахо, содрогаясь плечами, теряя всякую власть над собой.

Она молчала, опустив длинные стрелы ресниц; притихла, точно притаилась в объятьях своего защитника и господина, а юная грудь ее вновь трепетала от страха и радости, как и тогда, в родной сакле, когда звучали чарующие струны пандура, а влюбленные глаза искали средь прочих его глаза… Как и тогда у ручья, когда при тихом шепоте его губ из рук ее выпал материнский кувшин…

Дзахо крепче прижал к себе Бици, горячее дыхание обожгло ее шею. Сердце казалось оборвалось… Она пыталась еще как-то скрывать свои чувства – тщетно, – все накипевшее, затаенное, сокровенное вырвалось на волю, и они, глядя друг другу в искрящиеся от счастья глаза, в одном порыве слились в сладостном поцелуе…

* * *

В кунацкой, отделенной от спальни переборкой с ковром, стоял особенный кислый, кожаный запах, какой живет в каждом доме горца. Запах этот перебивал душистый аромат турецкого табака, который с наслаждением истреблял сын кузнеца Буцуса Омар-Али, сидевший на полу на бурке и глядевший в окно.

– Э-э, зачем куришь? Плохое занятие. Законов наших не знаешь? В горах не пьют и не курят… паршивым гяуром решил стать? – Ахмат, сидя напротив, в другом углу комнаты, хмуро воззрился на гололобого приятеля.

– Брат Дзахо тоже курит… когда переживает… – скаля белые, как снег, зубы и блестя глазами, указал чубуком на спальню чернобородый Омар-Али. – Этой ночью мы из похода… – Он подмигнул чистившему свое ружье Ахмату и, выпуская кудрявую струйку дыма, весело хохотнул: – Даже в рамадан, во время уразы.³⁸ Аллах закрывает глаза на тех правоверных, кто в пути или идет по тропе воина.

– Скажи еще, что ты брюхатая баба или кормящая мать. – Ахмат отложил зеркально сверкавшую чистотой «крымчанку» справа от себя и принялся за пистолет.

– Айя, джигит Ахмат! Сказал, как отрезал. – Чернобородый без обиды вытянул

губы, затягиваясь трубкой. – Женим нашего брата Дзахо, отыграем свадьбу, уйду к Шамилю, стану мюридом. Что здесь без дела сидеть. Все, кто мог держать оружие, уже ушли в горы. Вот справит мать новую черкеску, чевяки, и уйду.

Ахмат, тихо напевавший унылую песню, мельком глянул в окно, посмотрел на плечистого Омара-Али, вспомнил его мать Фанузу – старуху с красными в трахоме глазами, его отца Буцуса – хромого кузнеца со шрамом на брови и щеке, младшую сестру Дзеди – девушку-босоножку, вернее, подростка двенадцати лет, и, не оставляя своего занятия, косясь одним глазом на Омара-Али, хрипло и отрывисто заметил:

– Уйти к Шамилю, стать мюридом хорошее дело – пешкеш. Но на кого оставить стариков, баранту, виноградник, Дзеди?

– Али, замолчи, шайтан! – оскалив зубы, свирепо крутнул волосатым лицом и шеей сын кузнеца. Выпуклая грудь его высоко и часто вздымалась. – Зачем на больную мозоль наступаешь? Зачем сыпешь на рану соль?

– И все же, – спокойно продолжая чистить оружие, твердо настоял Ахмат.

– Что пристал, как репей! У тебя не разного ли цвета глаза, а? Скажи да скажи ему! Сам не знаю… – Омар-Али сверкнул зрачками, в которых, кроме гнева, читалась и боль за своих родных. – А кто аул защищать от врага будет? Наши очаг и родник? Разве дым над моей крышей тоньше, чем из твоей? Разве я ходил к кому-нибудь занимать воду? Если так думаешь, пойдем за ту скалу, там поговорим с глазу на глаз!

– Я не о том… – Ахмат усмехнулся, вытер грязные пальцы о полы засаленного бешмета и сунул пистолет за зеленый пояс. – Сам знаешь, кунак, черные вороны каким-то чутьем, как огнедышаший иблис³⁹, знают, в которой сакле потух очаг… они тотчас слетаются и начинают кружить над ней.

– Не каркай. – Омар-Али в мрачном раздумье прочистил трубку, спрятал в кисет. – У нас много родни, в беде не оставят, а баранов… баранов подарю Дзахо. Ему все равно собирать калым за невесту.

– Якши, хорошо, правильные слова сказал, брат. Женим нашего Дзахо, вместе с тобой в горы уйду. Только вот… неспокойно на душе… Не взялись бы Ахильчиевы мстить. Ее дядя пуще глаза берег честь племянницы.

– Ай-я, перестань! Какой месть? Какой секим башка?! И так известно: для того, чтобы поняла невестка, ругают кошку. Похоже, ты сам позабыл все наши обычаи? Что адат требует от ее родни? Правильно – по крайней мере возмущения и угроз… Что делает наша сторона? Почетные аксакалы приглашают в дом потерпевших. Дальше что? – горячо прорычал Омар-Али и в радостном возбуждении вновь хищно оскалил зубы. – Верно, родной, дальше шалтай-болтай за жирной бараниной и кукурузной лепешкой будет… Обсуждать-вспоминать будут похожие-расхожие похождения-приключения, а дальше – потерпевшие назначат выкуп… То ты не знаешь? Все закончится миром – уплатой маслаата. И нет тебе оскорбленных, нет потерпевших… Лишь доброе имя тех и других и пир до Небес во славу молодых!

– Слова твои – мед, дорогой, век бы слушал их! – запаленный напором дружки, воскликнул Ахмат. – Только ведь ты тоже не хуже меня знаешь, как бывает у нас… Тсс! – Он прикрыл ладонью искривленные губы, хитро мазнув взглядом по висевшему на стене ковру, что отделял их от спальни. – Ты знаешь наши тропы, Омар-Али, по которым может пройти лошадь и человек. Горская лошадь и горский человек. Но иногда лошади и человеку изменяет сноровка, и они… гибнут. Разве такого не было?

– Так погиб два года года назад отец Дзахо Бехоева. Но к чему ты клонишь? – насторожился сын кузнеца, понижая до сиплого шепота голос.