Железный посыл
Шрифт:
Стоит он за навозницей, издавший этот едва различимый возглас. На нем какое-то пальто, хотя и жара. Ему все равно, жарко или холодно, лето или зима, ночь или день. Один, как у волка, горит огонь в его глазах. «Николай!» — и протягивает сегодняшнюю программу.
— Я же сказал, чтобы духу твоего больше здесь не было!
— Одну лошадку, — и дрожащая рука с программой.
Рука дрожит мелко, едва заметной дрожью, как студень.
— Я же сказал…
— Лошадку! Одну лошадку! В последний раз… Расплачусь и брошу!
Не касаясь программы, которую он у меня
— В третьей скачке выиграю я. В пятой мой мальчик.
И, не оглядываясь, иду на конюшню.
— Николай!
Не оглядываюсь.
— Николай!
— Что еще?
Глаза у него слезятся.
— Скажи мальчику, пусть придержит.
Хлопаю дверью так, что воробьи взлетают с навозницы.
Близость скачек чувствуется в воздухе. Прежде всего об этом догадываются лошади. Они знают об этом с утра. Они угадывают даже, кому скакать. Угадывают по малым порциям корма. Кому достались спартанские подачки, те начинают нервничать. Одни требуют еще, другие же вовсе отказываются есть. Навоз у них делается жидкий и вонючий.
Существует масса признаков призового дня. Электризуется самый воздух.
Полны трибуны. Флаги реют.
И марш торжественно звучит…
У меня перед скачкой начинается ровный и непрерывный подсос. Не боль, не привкус, а тяжесть, легкая тяжесть, лежащая, как камешек, на полпути от сердца к желудку. А до чего переживают каждую скачку некоторые, даже бывалые ездоки! И так всю жизнь, всю жизнь, как капитаны, те, что страдают морской болезнью.
У меня проще, но и я не железный. Впрочем, все проходит перед самой скачкой. Ты становишься кем-то другим, на кого ты сам смотришь со стороны.
Влияет взгляд публики. Садишься в седло и едешь вдоль трибун, а щека, обращенная к публике, горит.
На проминке перед скачкой, чтобы открыть лошади дыханье, делаю размашку, очень легкую. Лошадь подо мной пылкая, и разогревать ее особенно не требуется.
Собираемся к старту. Восемь лошадей. Я слежу за четвертым, который мне не то чтобы опасен, но который, я знаю, не прочь выиграть. У меня седьмой, с поля. Помощник стартера тянет следом за собой через дорожку резиновый канат.
Четвертый нервничает, бросается вперед раньше времени, но резина не пускает его. А я, напротив, спокойно жду, пока все выравняются. Стартер с вышки кричит в рупор металлическим голосом. Ну, вот, мы идем. Стартер, растопырив руки и как бы желая схватить нас всех с криком «Куда же вы? Стойте!» — стартер выкатывает глаза и что есть сил кричит:
— Пошел!!!
Резинка щелкает, открывая путь, а сзади, кроме того, щелкает бич в руках у второго помощника стартера. Издалека доносится колокол. Пошли…
Четвертый решил вести скачку. Бросился он поперек дорожки и занял бровку. Пусть его! Дорога впереди длинная.
Я устроился следом за лошадьми. Справа меня прикрывает Костя, скакун старый. Он меня спрашивает:
— В бане был?
— Нет, а ты?
— И я не пошел. А пар, говорят,
— Какие у тебя шансы? — киваю головой на его вороненького жеребенка.
— После тысячи метров встает, подлец! — отвечает Костя.
— Пробные галопы надо ему длиннее делать. Значит, дыханья у него не хватает.
— Вся линия у них такая, — отзывается Костя. — Скакал я на его матери и на бабке скакал… Все вставали! Фляйеры, — говорит он и прибавляет еще несколько слов. Фляйеры же означает лошадей пылких, быстрых, но лишенных выносливости.
Выходим из поворота и приближаемся к половине дистанции.
— Пусти меня, Костя, — говорю я сопернику, — я поеду.
— Давай.
Он берет чуть вправо, я же качаю поводьями и равняюсь с лошадью, шедшей впереди.
— Что так рано поехал? — спрашивает меня сидящий на ней ездок.
— Надоело пыль твою глотать, — отвечаю.
— Хлеб у маленьких отбиваешь.
— А тебе что, скачка нужна?
— Нет, поезжай.
Впереди заколдованное место, то самое, где лошади после тренировки съезжают с круга. Тут они, какая бы ни была скачка, сами, словно ямщицкие лошади возле трактира, стихают. Думают: «Вдруг домой!» Поэтому показываю хлыст. Только показываю. Конь прижимает уши. Понял. У этого же места всегда смотрят скачку конюхи. Люблю им крикнуть что-нибудь юмористическое. Но что-то в голову сейчас ничего не приходит. Кричу: «Караул!» — и успеваю услышать, как хохочут. Но смех быстро остается далеко позади. Пейс все-таки приличный.
Но вот я не шутя подымаю хлыст.
— Проснись, милый!
Четвертый номер все еще впереди. Ошибся он. Думал, я буду с ним резаться на силу, а я поехал на бросок. Насибова не поймаешь. Насибов эту скачку выиграл прежде, чем ты со старта принял.
Оставив поводья в одной руке, я мерно опускаю хлыст два раза, но — не бью. Насибов не бьет. Насибов обозначает удар, толкая при этом коня в такт и рукой, и ногами. Лошадь как бы уходит из-под меня. Значит, ответила на посыл.
Последний поворот. Я у четвертого в седелке. Сколько он делает лишних движений — слежу я за жокеем, старающимся справиться со мной и удержать первенство. Что делает он руками, ногами! Болтается корпусом из стороны в сторону. Так в ночное хорошо ехать, а не в классических призах скакать. Только лошади мешает. Сила жокейства в слитности с лошадью. Один организм.
Еще качаю поводом и опять подымаю хлыст. Но опускать его уже не приходится. Звонок. Четвертый финишировал у меня в седелке.
Мальчик принимает у меня лошадь. А я с седлом в руках иду на весы. 59!
«Третью скачку выиграл номер седьмой, — слышно радио. — Аспарагус, скакавший под жокеем международной категории Насибовым. Резвость скачки…»
Этого я и не слушаю. Сам знаю. Иду переодеться. Снимаю свой фиолетовый камзол, рукава желтые, и васильковый картуз. Со скачкой тем временем чередуется заезд рысаков, четвертый, и я выхожу из раздевалки как раз к пятой скачке. Мой мальчик готовится. Подтягивает подпруги. Я подхожу подкинуть его в седло и, когда он берет стремя, между прочим, говорю ему: