Железный посыл
Шрифт:
— Фляйер есть фляйер!
Не успел я сделать нескольких шагов, он опять меня позвал:
— Забыл предупредить тебя. Собирайся, повезешь Анилина в завод. Пора!
— Автобусом?
— Нет, автобус пришлось уступить спортсменам. Они поехали на Пардубицкий стипль-чез. А ты уж давай поездом.
Мы распрощались наконец, и я посмотрел ему вслед. Как будто памятник слез с пьедестала и решил, пока темно, пройтись по улицам.
9
Главное в отъезде нашего Кормильца состояло
Пришлось мне взяться за это дело самому.
Старшой предупредил меня:
— Не подпускает.
Конюх — это целая психология, а женщина-конюх — это, скажу вам, двойная бухгалтерия. Тем более женщина молодая и одинокая. В пути Драгоманов сколько раз указывал на Анилина и говорил: «Тоскует! О ней тоскует». Я подтверждаю, это правда. Лошадь ведь чувствует, что достается ей совершенно исключительное внимание, никак иначе не растраченное. Лошадь умеет оценить такое отношение. Что мы! «Но! Я т-тебе!» Вот и вспоминает конь женщину… И она привязывается, а кроме того, как я уже сказал, начисления с призов. Сказал я, и с каких призов: Париж, Стокгольм… Клава у нас на Восьмое марта в шиншиллах ходила, а на мохеровую шаль она и смотреть не станет.
Вот и сказала она нам, когда мы приступили к Анилину:
— Не отдам!
Доктор — ехать нам предстояло с доктором — человек тонкий, понимал, что так просто тут ничего не возьмешь.
— Надвигается грипп, — сказал он задумчиво, шагая по конюшенному коридору перед денником, возле которого как часовой дежурила Клава.
Заметив, что доктор ведет себя совсем не как доктор, она насторожилась. А тут еще грипп…
— Что ж, — отвечала Клава, — гриппом люди болеют…
Доктор сразу воспрянул духом и воскликнул:
— Да! И заражают лошадей!
Клава не нашлась тут сразу что ответить, а доктор не отступал:
— Подумай сама, почему противогриппозную сыворотку делают из лошадиной крови!
Как раз в эту минуту я заглянул в конюшню. И сейчас у меня перед глазами: стоят друг против друга… Один говорит про грипп, а другая, в шубе, которую мы ей из Палермо привезли, к деннику прислонилась. Тихо. Потом Клава говорит:
— Ноги ему порублю, а не отдам!
Доктор молчал: он свое уже отговорил.
Потом вдруг Клава поворачивается и, ни слова не говоря, из конюшни выходит.
Минут через двадцать по внутреннему звонит Драгоманов:
— Ну как? — спрашивает виноватым голосом.
— Путь свободен! — рапортует доктор.
И в соседнем деннике шарахнулась лошадь.
— Грузите, — и Драгоманов трубку повесил.
Погрузка лошади в дальний путь — это праздник. Всем находятся дело. Главный, конечно, плотник. Он рубит перекладины, прибивает все на совесть. Особенно наш плотник Вася. Сооружают в вагоне стойло. Несут сено. Ставят бочку с водой и туда бросают деревянный кружок, чтобы вода в пути не плескалась. Вешают фонарь. Ставят лошадь. Вагон оживает.
В автобусе ездить удобнее, но процедуры той нет. А конный спорт — сплошная процедура. Конное дело начинается еще
Пришел путейский надзор и проверил документы. Впрочем, ничего они не проверяли, а только говорили с доктором на своем аптечном языке. Наконец возник стрелочник. Нет, наконец явился Драгоманов. Ветер шевелил просыпавшееся сено, стружки. Драгоманов стоял в ранних сумерках среди суматохи перед отправкой. Потом он прошел в вагон, дал жеребцу сахара, а нам сказал:
— Посылаю не простых проводников с этой лошадью, а вас двоих! Жокея международного класса и главного ветврача. Должны вы это попять!
Стрелочник написал на вагоне «Живность».
— Разве так надо писать! — сказал ему плотник. — Писать надо вот как!
И мелом вывел: «Анилин».
— Ну и что? — спросил стрелочник.
— Как — что? Анилин!
— Э, анилин или вазелин, кому это понятно!
Плотник подумал и приписал: «Мировой скакун».
— Это дело другое, — одобрил стрелочник.
Тогда плотник полез под вагон. Он сел на рельсы у колеса. Доктор подал ему вниз с платформы стакан — «наружное».
— Чтобы дорога у вас была гладкая!
Ну, теперь медлить нечего! Можно и трогаться, ведь живую ценность везем, и какую! Однако прошло часа два, а то и три: мы все стояли на месте, и надпись «Мировой скакун» тонула в темноте. Провожающие разошлись. Сам Анилин задремал, упершись носом в окованный край кормушки.
Подождали мы еще часок-другой и стали звонить Драгоманову — по служебному. Драгоманов велел: «Трубку не клади. Я сейчас», и было слышно, как он по городскому объясняет кому-то: «Весь мир… Тысячные суммы… Надежда нашего спорта…» Только я положил трубку, как прибежал локомотив, схватил вагон и потащил куда-то по путям.
Ночью пути красивы, как море: мигают желтыми, синими, зелеными и, конечно, красными огоньками. От первого толчка Анилин вскинул голову, но ездить ему приходилось не раз, и он очень скоро успокоился. Раскинули мы на сене попоны с надписью «СССР» и накрылись тулупами. Скоро и нас убаюкало.
Глаза мы открыли только утром. Нас по-прежнему качало. Напоили мы коня, и, чтобы выплеснуть остатки воды, доктор приоткрыл плечом тяжелую дверь.
— Москва! — воскликнул он таким тоном, будто мы ехали с ним из Владивостока.
Мы двигались по окружной. Конечно, красиво. Замкнутый скаковым кругом, разве когда-нибудь увидишь столицу со всех сторон, ото всех вокзалов! Нам словно специально ее на прощанье показывали. На том проспекте, например, над которым мы по мосту мчались, я в жизни не был. Все это хорошо и красиво, если бы не жеребец. Но стоило еще раз позвонить кому-то и сказать еще раз про тысячные суммы и весь мир, как помчали нас еще быстрее. Правда, все еще по кругу.
— Зато уж как прицепят к составу, то доедем без остановок, — оптимистически рассудил доктор.