Железный посыл
Шрифт:
— Насибыч, — просвистел конюх, складывая руки на груди, — Насибыч!
— Чего тебе?
— Жеребец крутится.
И как от толчка поплыли от этих слов у меня перед глазами потолок, конюх и жена.
— Драгоманов знает?
— Он уже на конюшне.
Спешить было некуда. Шли мы с конюхом по уснувшим улицам. Конюх повторял:
— Крутится и крутится… Вроде как дурной.
Есть — глотают воздух, прикусочные. Есть — кусают себя. Есть «ткачи», которые имеют привычку, стоя в деннике, качаться из стороны в сторону или непрерывно переступать на месте передними ногами.
В едва освещенном коридоре конюшни высился силуэт драгомановской фигуры. Молча стоял директор перед денником, в котором, не останавливаясь, кругами, кругами, кругами ходил Сэр Патрик.[32] И столь же беспрерывно, как ходил жеребец, смотрел на него Драгоманов, хоронивший, должно быть, в душе радужные свои надежды.
Но когда я подошел к нему, он, против ожидания, оказался довольно спокоен.
— Деньги они должны вернуть, — сказал он. — Это же фирма.
Мы пошли в его кабинет молча. Что говорить? У нас перед глазами кружил жеребец, породен и правилен, но порочен, порочен, порочен…
— Будем прямо сейчас говорить с англичанами, — разъяснил Драгоманов, — переводчика я уже вызвал.
Несмотря на поздний час, малый не заставил себя ждать. А может быть, он и не ложился, потому что прибыл в белой рубашке и при галстуке. Было около четырех утра.
— Международной связи нет, — сказал переводчик, взяв трубку.
— Плохо просишь, — сказал Драгоманов.
Было очень тихо, и было слышно, как в трубке, когда переводчик настаивал: «Нам же очень нужно», — металлический девичий голос отвечал: «А другие, по-вашему, что — не люди?»
Драгоманов взял трубку сам.
— Девушка, — произнес он, — нам бы поговорить с Англией. У нас плохо с лошадью.
Тихо. Ночь. Все слышно. Голос отозвался: «Что ж сразу не сказали? Что нужно в Англии?»
— Ипподром.
— Ждите, не опуская трубку.
Прошло немного, и тот же голос заговорил совсем другим тоном:
— Что же вы меня обманываете? Никакого ипподрома там нет! Так ночной… там ночной клуб.
— Не может быть, — возмутился Драгоманов, — там выступали наши лошади.
— Проверяю, — отвечала девушка металлическим голосом, но через минуту заговорила иначе, чуть всхлипывая:
— Какие лошади? Они говорят, сколько хотите голых, но ни одной лошади!
— Барышня, не шутите, — строго сказал Драгоманов.
— Хорошо, слушайте, соединяю напрямую.
В трубке щелкнуло, и где-то, очень издалека, но отчетливо в телефоне слышалось: «Ах вы сени, мои сени…» Что это были за «сенн»! «Кленовые» да «новые»… Уж и «новые»! Там, казалось, не пляска, а рубка, казалось, ломают потолок и выносят на улицу фрамуги. Но отчетливо делал свое дело оркестр, и так они в целом выкаблучивались, что Драгоманов заслушался. Ведь где-то здесь, в двух шагах от ипподрома, в точности такие «сенн» откалывали лет шестьдесят назад, и мальчишкой слышал он это, — оркестранты и цыгане шли по утрам с работы, а тренперсонал — на конюшню, на работу… Вслушивался он в эхо своей юности.
Но быстро очнулся и сказал:
— Да,
— Минутку, — спохватился тут наш толмач, — «ипподром» по-английски и есть «клуб», вернее, не клуб, вроде кабаре. Вместо «ипподром» по-английски надо говорить «трэк».
— Видишь, брат ты мой, — единственный раз с укоризной обратился Драгоманов к переводчику, — за точным словом ты гонишься, а ясности вовремя внести не можешь.
Сказали «трэк» — сработало. Загудело в трубке. Девушка предупредила:
— Сейчас будете говорить.
— Действуй, — передал трубку переводчику Драгоманов.
Скоро тот заговорил по-английски. Сначала спокойно. Потом вдруг забеспокоился. Стал в трубку кричать. Капли пота выступили у него на лбу. И разговор, видимо, оборвался. Он взглянул на нас, продолжая держать в руке трубку, в которой девичий голос тревожно вопрошал: «Разговор окончили? Абонент, разговор, я вас спрашиваю, закончили?»
— На ипподроме сообщают, — произнес, не отвечая ей, переводчик, — что контора ликвидировала свои дела. Хозяин уехал, не оставив нового адреса…
* * *
— Нас с тобой, — сказал мне на другой же день Драгоманов, — вызывают.
— Кто же?
— Иванов.
— Какой это?
— Не знаю. Узнавал, говорят, новый, молодой. Диссертацию защитил.
На вызове указано было: «Комната № 531», но когда дверь с таким номером мы приоткрыли, то было ясно, что попали не туда: за столом в кабинете сидел мальчик. В таком кабинете, за таким столом, в таком учреждении такой молодой человек выглядел мальчиком. Даже «молодые» здесь должны выглядеть иначе.
Притворили мы дверь и пошли проверить, где же, в самом деле, тов. Иванов, что нас вызвал. «Нет, нет, — ответили нам, — Иванов у себя…» Мы двинулись теми же коридорами, и Драгоманов сквозь зубы напевал: «Среди зноя и пыли…» Открыли мы ту же дверь и спросили у самого мальчика:
— Нам к товарищу Иванову…
— Входите, — весело улыбнулся он.
Улыбка сделала его просто ребенком.
— Садитесь, пожалуйста, — продолжал младенец с невероятным добродушием, — ваши фамилии?
С нашим ответом лицо его преобразилось. Все столь же юное, оно замкнулось.
— Ну что ж, — вздохнул Иванов, — придется нести ответственность.
Он прошел по кабинету.
— Обращаюсь я к вам, товарищ Драгоманов. Все было возложено на вас, и распоряжались всем вы.
Тут на столе у него раздался телефон. Подошел, взял трубку и, не меняя выражения лица, сказал:
— Делайте то, что диктует вам гражданская совесть. Вы должны с ней говорить как представитель следственных органов, а как муж с женой я поговорю с ней потом.
Положил трубку.
— Вы, — обратился он к Драгоманову, — по собственному произволу, в обход всех официальных каналов, игнорируя фирму, с которой заключены государственные соглашения… государственные, вы слышите, товарищ Драгоманов… пошли на сделку с барышником, с проходимцем. Это вы, которому доверили быть представителем нашего государства. И вы пустили на ветер громадные государственные средства!