Железный ветер

Николаев Игорь Игоревич

— Да хорош уже ерундить. — В голосе Ивана прорезалось отчетливое и нескрываемое раздражение, почти злость. — Я сам работал в контрразведке и все эти уловки знаю. Может, делом займемся? Подгоняйте свой броневик, будем сажать детей.

— О, коллега по цеху? — осведомился Басалаев, лихорадочно соображая, что делать дальше. Отбирать у «попаданца» гранату бесполезно, тот был настроен весьма решительно, и майор не видел в его действиях ни капли наигранности или блефа. Проклятый графоман и в самом деле готов был поставить на карту свою жизнь, чтобы спасти приютных детей. Причем это не было просто актом доброй воли, Басалаев оценивал Терентьева опытным взглядом психолога и видел в глазах «попаданца»

огонек фанатичной решимости. Здесь было нечто большее, нежели просто действия доброго и порядочного человека. Что-то очень личное, какие-то демоны прошлого, заставившие бумагомарателя поставить чужие жизни совершенно посторонних людей выше собственной. Ведь, судя по досье, что удалось собрать на пришельца, доселе он с приютом никак не пересекался.

В любом случае Терентьев хотя бы поддерживал беседу, а любой грамотный оперативник знает, что это — самое главное. Пока человек говорит и поддерживает хоть какой-то диалог, его можно уговорить, переубедить, на худой конец запугать и сломать. Писатель оказался очень не простым, повадки и слова выдавали человека, пишущего о крови и смерти отнюдь не с чужих слов. Значит, придется задушевно уговаривать.

— Давайте-ка уберем стволы, все, — решительно попросил майор. — Никакой стрельбы, а то еще кто-нибудь пострадает, нехорошо получится.

— Отбой, — скомандовал Таланов, и только после этого гвардейцы убрали с прицела Терентьева, впрочем, громила с дробовиком так и остался с пулеметом у груди.

— Все, я пустой. — С этими словами Басалаев демонстративно достал из кобуры пистолет и, держа его двумя пальцами, аккуратно положил на пюпитр, рядом со свечой. — Теперь покажи, куда можно пройти на пару слов не для посторонних ушей.

— Не зли меня. — «Попаданец» уже откровенно закипал от злости.

— Не буду, — согласился майор. — У тебя граната, я тебе ничего сделать не могу. Только и ты не можешь, разве что стрелять начнешь, тут тебя и положат, и дети останутся здесь. Так что давай отойдем за угол и переговорим о тебе и о жизни.

Терентьев заколебался.

«Пять минут, только пять минут наедине», — молился Басалаев. За пять минут он на пальцах покажет «попаданцу» расклад вещей, и тот сам согласится, что есть наиболее правильно.

Но пяти минут у них не было.

Гвардейцы допустили всего одну ошибку, но она дорого им стоила.

За минувшие дни десантники настолько привыкли, что в воздухе господствует вражеская реактивная авиация, что шум двигателей приближающегося гироплана никого не насторожил. Как-то само собой, по умолчанию предполагалось, что успокаивающий, хорошо знакомый рокот может принадлежать только своим, а вот у противников может быть только противный скрежет реактивного двигателя. Поэтому «Спайк» выскочил из-за крыш внезапно, застав всех врасплох. Мгновение, и английский двухроторный гироплан, ведомый опытной рукой хорошего пилота, завис прямо над площадью, поливая огнем все окрест. Первая же очередь спаренной автопушки прошлась почти впритирку к борту бронеавтомобиля, выбивая осколки брусчатки, каменный град дробно барабанил по броне. Башенка на крыше автомобиля бешено вращалась, нащупывая стволом пулемета гироплан, похожий снизу на православный восьмиконечный крест. С визгом, в скрежете переключаемых передач провернулись колеса — водитель старался увести броневик с линии огня. Но англичанин успел раньше, и вторая очередь хлестнула прямо по корпусу сдающей задним ходом машины, оставляя в металле угольно-черные отметины пробоин. «Спайк» был одной из самых тяжеловооруженных машин в своем классе, тридцатимиллиметровые снаряды пробивали бронеавтомобиль навылет.

Таланов всего этого не видел, но хорошо слышал, а еще он услышал отчаянный вопль радиста:

— По Герцхеймеру движение! Гаязов говорит —

бронетехника! Много! «Фингеры»!

Как ни странно, быстрее всех думал Терентьев.

— Наверх, там хороший обзор! — позвал он, бросаясь к лестнице. — Рацию не забудьте!

На площади взвод Крикунова открыл слаженный огонь по гироплану, но безуспешно, броня не поддавалась винтовочному калибру. «Спайк» опустился еще ниже и боком прошелся над площадью, едва не задевая верхушки деревьев, вздымая тучи мелкого мокрого мусора бешено вращающимися лопатками «вентиляторов». Спарка пушки и два пулемета выцеливали людей, разбегавшихся по сторонам, ищущих укрытия в тенях. Еще одна очередь догнала бегущего десантника и бросила оземь уже мертвое тело, разбрызгивая неглубокую дождевую лужу. Рой пуль ударил по стене приюта, пробежал по двери. От нее с хрустом и чмокающим чваканьем полетели щепки и шляпки клепок.

Расчет ДШК ждал до последнего. Стрелок стискивал рубчатую рукоять «косильщика», прикусив губу до крови от злости и напряжения, пока не увидел в полукружье прицела борт «Спайка», серый, маслянисто поблескивающий в бледно-желтом свете дождевого неба и фар приближающейся вражеской колонны. И только тогда пулеметчик отмерил гироплану длинную очередь по всей его длине, от кабины до кормового люка, рискуя перегреть ствол. От летательного аппарата полетели куски обшивки, что-то заискрило, в недрах гироплана оглушительно хлопнуло. Для того чтобы грохнуть летающую нечисть, этого оказалось недостаточно, но гироплан, в визге форсируемых движков, стрелой взмыл вверх и метнулся обратно, на север.

Взбежав по лестнице, Таланов и десантники миновали широкий коридор больнично-белого цвета с чередой безликих дверей и ворвались в широкую комнату на северо-восточном углу здания. В отличие от большинства окон приюта, высоких и узких, здесь были две стеклянных стены от пола до потолка, действительно дающих прекрасный обзор. Одного взгляда Таланову хватило, чтобы понять — дело плохо.

Вражеская колонна двигалась по улице Герцхеймера, быстро приближаясь. В неверном ночном свете очертания машин были искажены, но пару «Кацхенов» Виктор узнал. Остальные машины были ему неизвестны, что-то похожее на крытые грузовики. «Пфадфингеров» не было, скорее всего, они шли дальше и с этой точки были не видны.

«Конец, — подумал Таланов, — нарвались. — И сразу же следующая мысль плеснула в кровь щедрую порцию адреналина, взорвалась в мозгу вспышкой ярости и ненависти: — А не дождетесь!»

Можно было бросить все и скомандовать общее бегство. Дать графоману в лоб, скрутить и бежать так, чтобы пятки сверкали. Можно было попробовать прорваться к взводам, занявшим позиции на другой стороне улицы Герцхеймера. Но капитан не сделал ни того, ни другого.

Позднее Таланов и сам не мог объяснить, почему он принял именно такое решение. Было ли то отражением знания о несчастных детях, которых он еще даже не видел и которых в любом случае пришлось бы бросить ради прорыва? Может быть. Но в тот момент капитан просто командовал. Он не был уверен, что поступает единственно правильно, но руководствовался старым законом военного дела: принял решение — действуй не колеблясь, каким бы оно ни было.

— Луконин! — кричал он в микрофон. — Задымляй Герца, затем три мины вдоль улицы и бегом сюда! Первый взвод, прикрыть огнем, затем «Дегтярева» на горб и за минометом!

Противник проявил беспечность, не организовав серьезный дозор, вероятно, надеясь проскочить по улице, положившись на скорость и внезапность. В этом был единственный шанс группы — действуя очень быстро, собраться снова в плотный кулак и занять оборону в укрепленной точке, которую нельзя взять с ходу.

Только бы командиры взводов были на связи, каждая секунда промедления могла стоить жизни всем.