Желтоглазые крокодилы

Панколь Катрин

Она не смогла найти нужных слов и горько вздохнула, будто отвращение, что внушала ей мать, невозможно было выразить словами. Жозефина, сгорбившись, ждала. Она понимала горе, обрушившееся на дочь, понимала ее ярость, но не понимала, почему это горе и эта ярость обернулись против нее. Гортензия повалилась на кровать, сохраняя изрядное расстояние от матери.

— Когда папа был безработный… Когда он торчал дома… Ты изображала сестру милосердия, ох, это твое слащавое выражение лица, ты хотела показать нам, что все в порядке, что папа «ищет работу», что ничего страшного, что скоро все будет, как раньше. А как раньше — не получилось. Ты внушила это нам, ты внушила это ему.

— А что мне надо было сделать,

выставить его за дверь?

— Надо было трясти его, говорить ему правду в глаза, не подпитывать его иллюзии. Но ты была рядом, вечно сюсюкала, говорила всякую фигню! Думала, что враньем можно все уладить.

— Ты на меня за это злишься, Гортензия?

— Да. Злюсь за то, что ты всегда была вся такая понимающая, нежная, ну вообще не врубалась! За твое гребаное благородство, за твою дебильную доброту! Злюсь, ты даже не можешь себе представить, как я злюсь! Жизнь такая жестокая штука, а ты шла ей наперекор, ты внушала нам, что все друг друга любят, что всем до всех есть дело, что все могут отлично договориться. Да это полная фигня! Люди пожирают друг друга, а не любят! Они любят тебя, только если ты их кормишь! Ничего ты не поняла. Сидишь здесь, как полная задница, рыдаешь на балконе, разговариваешь со звездами. Ты думаешь, я никогда не слышала, как ты разговариваешь со звездами? Мне хотелось выкинуть тебя с балкона. Наверное, звезды над тобой потешаются, какую ты им там несешь околесицу, стоя на коленях, сложив ручки. В своем жалком свитерке, в кухонном фартуке, со своими жидкими тусклыми волосенками. Ты ноешь и клянчишь, просишь помощи, думаешь, спустится ангел и решит все твои проблемы. Я тебя жалею и все равно ненавижу. И тогда я ложусь спать и придумываю себе другую маму, гордую, честную, безжалостную, отважную — и красивую, красивую, я думаю, что эта женщина на балконе не моя мать, эта женщина с красным лицом, подвывающая на коленях, дрожащая перед любым выбором…

Жозефина улыбнулась и нежно посмотрела на нее:

— Давай, вытряхивай свой мешок, Гортензия…

— Я начала ненавидеть тебя, когда папу уволили с работы. Ненавидеть! Вечно ты пыталась все сгладить, смягчить удар, ты даже толстеть начала, чтобы проще было смягчать удары! Ты с каждым днем становилась все более жалкой, уродливой, вялой, ничтожной — а он-то хотел убежать от этого, хотел начать все сначала, надевал свои красивые пиджаки, мылся, одевался, чтобы как-то вырваться, а ты обволакивала его, отравляла своей кошмарной добротой, своей дурацкой кротостью и липкой нежностью…

— Знаешь, не так-то просто жить с человеком, который не работает, который весь день дома…

— Так не надо было с ним нянчиться! Надо было дать ему понять, что он еще что-то может! Ты добивала его своей добротой. Неудивительно, что он стал встречаться с Миленой. С ней он вновь становился мужчиной. Я ненавидела тебя, мам, до чего же я тебя ненавидела!

— Я знаю… Я только не могла понять, за что.

— А твои проповеди о деньгах и о подлинных жизненных ценностях, меня от них просто тошнило! Сейчас осталась только одна жизненная ценность, мама, разуй глаза и пойми это наконец: только деньги. Есть деньги — ты что-то значишь, нет их — ку-ку, топай себе! А ты ничегошеньки не поняла! Когда папа ушел, ты даже машину не умела нормально водить, ты целыми вечерами подсчитывала гроши, сводила концы с концами… Хорошо, что Филипп тебе помог с этими переводами, Филипп, у которого есть бабки и связи. Если бы не он, что бы мы делали, а? Ты можешь ответить?

— В жизни важны не только деньги, но ты слишком юная, чтобы это понять.

— Ну конечно, я слишком юная! Да я уже поняла множество вещей, которые тебе никогда не понять. И за это я тоже на тебя злилась, я думала: что за жизнь нас с ней ждет? Я не чувствовала себя в безопасности рядом с тобой, я говорила: еще пока рано,

но в один прекрасный день я заживу своей жизнью и свалю из этой дыры! Только об этом и мечтала. Я и сейчас об этом думаю, я знаю, что в жизни можно рассчитывать только на себя… Если бы я была папиной женой…

— Ну, приехали!

— Вот именно! Я бы помогла ему расставить все по местам, я бы сказала ему: хватит мечтать, соглашайся на то, что предлагают. Начни чем-нибудь заниматься — даже неважно чем… Я так любила папу! Я считала его таким красивым, таким элегантным, таким гордым… и таким слабым при этом. Я смотрела, как он целыми днями болтается по этой квартире, на его жалкие занятия, эти цветы на балконе, шахматы, флирт с Миленой! А ты ничего не видела. Ни-че-ro. Я думала: какая же ты глупая, ужасно глупая… А сделать почти ничего не могла. Я с ума сходила, когда видела его в таком состоянии! Когда он нашел себе эту работенку в Крокопарке, я решила, что вот теперь-то он выкарабкается. Что он нашел дело, которое поможет ему реализовать свои грандиозные планы. Крокодилы его сожрали. Как же я его любила… Это он научил меня прямо держать спину, быть красивой и безразличной, это он водил меня по магазинам и покупал красивые вещи, а потом мы шли в бар и выпивали по бокалу шампанского, слушая джаз. С ним я была единственной и неповторимой… Он мне еще дал замечательную штуку — силу, которой, как ни странно, у него самого не было. На меня у него хватило силы, а на себя нет. Не было у него силы, вот что. Он был слабым и ранимым, как маленький мальчик. Но для меня он был волшебным!

— Он безумно любил тебя, Гортензия. Я знаю. Иногда я даже ревновала, вы были словно одни на свете. А мы с Зоэ где-то в сторонке. Он никогда не смотрел на Зоэ так, как на тебя.

— Он себя ненавидел в конце жизни. Он пил, он опустился, думал, я не замечаю этого, а я-то все замечала! Ему невыносима была мысль о том, во что он превратился: в ходячее поражение. Уже летом я видела, что он был жалок. Может и лучше, что так получилось!

Она сидела, напряженная и прямая, как струна, на краю кровати. Жозефина держалась на расстоянии, позволяя ей выговорить свое горе, готовая взять его на себя, лишь бы дочери было легче.

Внезапно Гортензия повернулась и взглянула матери в глаза:

— Но речи быть не может, слышишь, РЕЧИ БЫТЬ НЕ МОЖЕТ, чтобы мы вновь начали жить, как в те времена, когда папа был без работы. Я не хочу пережить это вновь, поняла, никогда больше! Он давал тебе деньги?

— Ох, ты знаешь…

— Давал или нет?

— Нет.

— Значит, мы сможем прожить без него?

— Да.

«Это если она получит деньги за книгу, — подумала Гортензия, не сводя глаз с матери. — Но не факт, что она это сделает. Что сумеет потребовать свое».

— То есть мы не станем опять бедными?

— Нет, дорогая, мы не станем опять бедными, обещаю. Я чувствую в себе силу бороться за вас обеих. У меня всегда была эта сила. Для себя нет, но для вас — да.

Гортензия с сомнением посмотрела на нее.

— Зоэ ничего знать не должна, это ясно. Ни к чему ей знать… Зоэ не я. Ей надо все мягко сказать. Ну, это я предоставляю тебе, это твоя специализация.

Она застыла на мгновение, скованная горем и гневом.

Жозефина подождала немного и сказала:

— Будем говорить ей понемногу, пусть не сразу, но она научится жить без него.

— Мы уже давно живем без него, — заметила Гортензия, вставая. — Ладно, мы не обо всем поговорили, но мне надо еще раз проверить свою работу.

Жозефина молча вышла из комнаты и вернулась в кухню, где ее ждали Милена, Гэри и Зоэ.

— Милена может остаться и поужинать с нами? Скажи «да», мамочка, ну скажи «да»!

— Думаю, мне лучше поехать в гостиницу, Зоэ, детка, — сказала Милена, целуя ее в макушку. — Я страшно устала, у меня был трудный день…