Желтые перчатки

Шпанов Николай Николаевич

— Ах, как ты не понимаешь! Конечно, карты этого самого Сёмы Кабанчика. Обе карты: ту, что хранилась в архиве, и снятую с трупа после катастрофы.

— Но… сейчас третий час ночи.

— Неужели? — он недоверчиво поглядел на часы. — Да, действительно… Что ж, придётся поехать туда самому.

Через пятнадцать минут мы сидели в Уголовном розыске, и перед Кручининым лежали интересующие его две карты. Но — на этот раз он бросил один только взгляд на карты и обернулся ко мне:

— Ты ничего не замечаешь?

— А что я должен заметить? — осведомился

я не слишком любезно, так как больше всего в эту минуту мне хотелось спать.

— Десять и восемь, — наставительно произнёс он, поочерёдно указывая на лежащие перед ним карты. — На карте, вынутой из регистратуры, — десять оттисков, как и подобает двум лапам всякого обезьяноподобного; на следующей карте — оттиски трупа, вынутого из-под трамвая. Их восемь. Почему не сняли оттиски с указательного и среднего пальцев правой руки трупа? И почему на стеарине у вскрытого вторично сейфа — следы именно указательного и среднего пальцев?

— Почём я знаю? — раздражённо сказал я.

— А я, кажется, знаю… Садись и пиши: «Прошу эксгумировать труп Сёмы Кабанчика». Всё!

К концу следующего дня я приехал к Кручинину.

— Тебе очень нужен труп Кабанчика?

— Да, как можно скорей.

— Так вот… тело Кабанчика предано кремации.

— И всё-таки он от меня не уйдёт.

— Кто?.. Кабанчик?

Кручинин посмотрел на меня так, словно перед ним был не в меру любопытный человек, задавший вопрос, достойный младенца. Не дав себе труда ответить, он уселся за поданный обед.

Я прощаю Кручинину все несправедливости и резкости, которые он позволяет себе в отношении меня. Я слишком люблю его. Но приняться за суп, вместо того чтобы объяснить другу всё по-настоящему, — право, бывают границы и моему терпению!

Я уже направился в переднюю и схватился было за шляпу, когда из столовой послышался ласковый окрик Кручинина:

— Эй, старик, брось глупости! Завтра на рассвете мы едем за раками. Твоим нервам нужен отдых…

Наутро мы уехали под Ногинск, где Кручинин знал уединённое местечко, изобилующее раками и отличающееся полным отсутствием двуногих, общества которых оба мы стремились теперь избегать.

Всё шло чудесно. Мы отдыхали: с утра залезали по пояс в воду в поисках раков, которых почему-то совершенно не было; варили на костре уху и ели гречневую кашу, пахнущую дымом. Вокруг нас — ни души. До ближайшей сторожки — по крайней мере три километра. Тишина стояла такая, что за два дня наслаждения ею можно было простить миру половину грехов. Вечером, когда солнцу оставалось пробежать до горизонта каких-нибудь пять градусов, Кручинин взял малокалиберку и отправился к заводи, где водились щуки. Он любил бить их из винтовки.

Прошло довольно много времени. Быстро темнело. Вдруг я услышал глухой удар выстрела. Это не был едва уловимый щелчок малокалиберки, звук которого от заводи сюда и не доносится. Я явственно слышал глухой выстрел из охотничьего ружья.

Кто и во что мог стрелять в такую темень?

Неожиданно вскрикнул где-то в камышах чирок. Что его разбудило в этот поздний час? Вот проснулся

второй. Плеснула щука. Всё было не ко времени и странно. Эти неурочные звуки, начавшись в отдалении, всё приближались к тому месту, где была раскинута наша палатка. Вскоре я понял и причину этих пробуждений: кто-то шёл берегом, шёл неуверенно, словно плутая по незнакомой дороге. Временами этот странный путник как будто даже соскальзывал с берега — отчётливо слышалось его тяжёлое шлёпанье по воде.

Я обошёл костёр и повернулся спиной к огню, чтобы лучше видеть.

Через какую-нибудь минуту я разглядел появившуюся из прибрежного ивняка тень. Эта тень двигалась медленно, неуверенно, пошатываясь. В нескольких шагах от пятна света тень остановилась и, покачнувшись, упала. Я подбежал и… узнал Кручинина.

Кручинин был ранен. Вся левая сторона его холщёвой курточки была залита кровью.

— Пустяки, — сказал он сквозь зубы. — Вероятно, несколько дробин в плече… пустяки…

Но тут силы изменили ему, и он снова почти потерял сознание. Однако, когда я сделал попытку стянуть с него куртку, он жадно схватился за неё. Я думал, что причинил ему боль, но оказалось, что он попросту беспокоится о лежащей в грудном кармане куртки записной книжке:

— Осторожно… там пепел… бумага… пыж… Нужно сохранить.

Объяснять мне не нужно было. Я осторожно отложил в сторону его записную книжку, тщательно обернув её газетой. Я понял, что речь идёт о следе того, кто угостил Кручинина зарядом дроби.

К счастью, рана оказалась несерьёзной. Большая часть заряда прошла мимо. Две картечины засели в мякоти плеча.

Со слов Кручинина, чувствовавшего себя слабым, но вполне владевшего собой, я понял, что слышанный мною в сумерках выстрел предназначался ему. Кто стрелял, ему установить не удалось, так как в первый момент он лишился сознания. А затем, когда пришёл в себя, всё вокруг было уже тихо. Следы, которые ему удалось обнаружить, вели к реке. Они пролегали по прибрежному песку и к тому времени, когда он добрался до берега, были уже почти замыты водой. Единственно реальное, что Кручинину удалось обнаружить, был комочек полусгоревшей бумаги — пыж из заряда, посланного Кручинину. Ему удалось тщательно собрать этот комочек, так что можно было надеяться а сохранности доставить его в лабораторию.

Я быстро собрал наши пожитки, погрузил всё в автомобиль и, усадив Кручинина среди рюкзаков и свернутой валиком палатки, поехал в Москву.

Кручинин настолько владел собой, что, прежде чем ехать домой или в лечебницу, заставил меня заехать в криминалистическую лабораторию, чтобы сдать на исследование остатки пыжа.

На следующий день, едва я появился в дверях его больничной палаты, куда его всё таки уложили на несколько дней, он вместо приветствия крикнул:

— Как дела с пыжом?