Желябов
Шрифт:
В конце 1873 г. Андрей Иванович возвратился в Одессу. Семенюта сообщает, что Желябов в это время принимал участие в студенческих делах, выступал на сходках и собраниях с большим успехом. Однако такая деятельность его не удовлетворяла.
– Протестующая струнка,- пишет Семенюта,- искала пищи и нашла ее в проповеди среди рабочих местных заводов, где Андрей Иванович сделался очень популярен. Проповедь его ставилась на почве экономической необеспеченности рабочих, которым передавались взгляды Лассаля. Желябов при своей нетерпеливости никак не мог примириться с тем фактом, что для усвоения идеи, для согласования ее с привычками и традиционными взглядами, нужно время: его выводил из себя консерватизм рабочей массы…
Среди одесских рабочих работал Заславский. Заславский имел свою типографию. Рабочие его входили в кружок, привлекая
Жил Андрей Иванович на скудный заработок от частных уроков; потом ему удалось устроиться преподавателем в Одесском сиротском доме.
ХОЖДЕНИЕ в НАРОД АРЕСТ
Хождение в народ началось еще в шестидесятые годы, но полной своей силы достигло в 1873-1874 годах.
Революционная молодежь с необычайным энтузиазмом:откликнулась на призыв Бакунина. Бакунин писал:
"Русский народ только тогда признает нашу образованную молодежь своею молодежью, когда он встретится с нею в своей жизни, в своей беде, в своем отчаянном бунте. Надо, чтобы она присутствовала отныне не как свидетельница, но как деятельная и передовая, себя на гибель обрекшая, соучастница, повсюду и всегда, во всех народных волнениях и бунтах, как крупных, так и самых мелких".
Оставляли учебные заведения, откладывали научные занятия, отказывались от жизненных удобств, ломали решительно свой жизненный уклад, привычки, бросали жен, матерей, детей, ставили себя в самые тяжелые условия, готовые к любым лишениям, к тюрьме, к каторге, к смерти.
Грядущее представлялось в виде вольных, федеральных общин. Предполагалось-народ, крестьянство только и ждет сигнала к бунтам и к восстаниям. Этот сигнал должна подать самоотверженная интеллигенция. Политику, "свободы" считали делом вредным; парламенты, гражданские права нужны только буржуазии для горшего народного угнетения.
В народ шли потому, что считали свое положение наверху общественной лестницы безнравственным. Хотели жить, как он живет; хотели перестрадать всеми народными страданиями; добывать хлеб насущный своими руками. Цивилизация, основанная на народном труде и горе, обрекалась разрушению; Крестьянский труд представлялся святым. Надо было опроститься, слиться с сермяжной стихией. В этой проповеди физического труда и опрощенчества было много схожего с толстовством, но Д. Н. Толстой имел в виду свое личное нравственное совершенство, к народу он, в сущности, был равнодушен; его занимала больше с в о я совесть, между тем, как молодые революционеры-семидесятники заботились прежде всего о народе, о крестьянстве. Толстой требовал опрощения во имя добра, которое есть бог, революционный разночинец опрощался во имя угнетенного человечества. Хождение в народ было движением стихийным. Даже те, кто знали деревню, крестьянский быт, испытали эту жизнь - теперь смотрели на нее и на крестьянство новыми,. очарованными глазами. У Дебагория-Мокриевича есть по этому поводу превосходное сравнение: Вероятно, многим, - писал он, случалось пережить такое состояние: вот вы давно знакомы с женщиной, не раз встречались с нею, проводили время в ее обществе. И вам она казалась обыкновенным человеком. И вдруг случилось так, что ваше внимание почему-то привлеклось: и та самая улыбка, которая раньше казалась обыкновенной и которую вы сотню раз мидели на ее лице, теперь, вдруг стала вам представляться прекрасной; глаза ее получили такое выражение, какого вы никогда раньше не замечали, ее голос, жесты, походка, словом все в ней изменилось и изменилось неизмеримо к лучшему, стало для вас привлекательным. Подобные этому чувства начал я испытывать к мужикам; я знал их с самого детства, но теперь они мне стали представляться не такими, какими я их знал, а какими-то другими, значительно лучшими…
Вероятно, очень похожее на это пережил
Желябов знал и видел крестьянскую жизнь в отличие от многих и многих его соратников, имевших о ней лишь смутное представление. А. Квятковский, один из виднейших революционеров той эпохи, в своей предсмертной автобиографии свидетельствует:
– Большинство было совершенно незнакомо с народом. Знали только, что он беден и несчастен. Его же мировоззрение, его общественные и бытовые стороны, его желания, стремления были для пропагандистов terra incognita.
Неуменье сойтись, сблизиться с ним, заставить себя понимать, с одной стороны, с другой - обычное недоверие мужика к новому незнакомому ему человеку - особенно такому, каким являлся ему интеллигентный человек в сермяге и в роли простого рабочего,- - помимо причин, имеющих более глубокое значение, как причин, лежащих в самом положении крестьянина, где назойливая, ежечасная, ежеминутная нужда во всех видах заставляла его устремлять все свое внимание на приискание всевозможных средств удовлетворения этих необходимых нужд…- все это привело к полной неудаче пропаганды.1
1 "Красный Архив", том. XIV, 1926 г. Автобиографическое заявление А. А. Квятковского.
Прежде чем отправиться в народ составляли артели, открывали мастерские, обучались сапожному ремеслу, плотничали, слесарничали, живя коммунами, братски делясь средствами, у кого они были. Потом расходились по деревням небольшими группами, да два-три человека. Неопытность и самоотверженность были величайшие. Лукашевич рассказывает о своем первом хождении:
…- Вопрос, насколько нам удалось переодевание, встал теперь перед нами со всей яркостью. Вероятность провалиться на первых же порах из-за того, что в нас сразу признают переодетых "студентов", до того сильно переоценивалась нами, что уже из Клина решено было послать нашим оренбургским друзьям письмо о благополучном прибытии нашем и этот город. Наивное предположение, что каждый встречный при первом взгляде На нас тотчас же догадается, что в нашем, лице под новенькими полушубками и простопородными картузами скрыты враги правительства, л в наших котомках заподозрят спрятанную эту самую пропаганду, дает представление о нашей полной неопытности…
… - Когда мы в первый раз услышали неизменно всегда повторявшийся потом вопрос: "чьи будете?", то мы его прямо не поняли, как будто с нами заговорили на незнакомом иностранном языке…
– Наш чрезмерный ригоризм в отношении пищи раз чуть было не дошел до самых крайних высот комизма: у нас возникал вопрос, позволительно ли нам, взявшим в руки страннический посох… есть селедки?!… - Для спанья я купил себе на базаре рогожу, бывшую уже в употреблении, и клал ее на досчатые нары. Ветхая мочалка скоро протерлась насквозь и приходилось спать уже на голых досках…1
1 Лукашевич - В народ. "Былое". 1907 г., № 3.
О нравственном ригоризме молодых революционеров дает представление следующий рассказ Гроньяра (Михайловского). Он приведен им в "Народной Воле", но по всей справедливости может быть отнесен, л даже с большим правом, к первой половине семидесятых годов. Случай произошел за границей:
– Среди горячего спора один наезжий из России заметил своему оппоненту, эмигранту: "Вам хорошо рассуждать, когда вы три года высидели в тюрьме, как птица небесная; ведь вы на счет народа сидели!" Оппонент ответил натянутым смехом. Я очень оценил эту выходку и этот натянутый смех. Ни одному европейскому революционеру не придет в голову такая утонченно-самообличительная мысль. Решительный или нерешительный в жизни, он тверд в мысли о безусловной правоте своего дела. Русский же революционер, пройдя с невероятным самоотвержением весь крестный путь лишений, оскорблений, страданий, на которые обречен свободный человек в России, может накануне повешения призадуматься: имею ли я право, хотя бы в предсмертных судорогах, висеть на этом куске дерева, составляющего народное достояние? Не ограбил ли я народ на это сосновое бревно с перекладиной и на ту долю труда, которая в него положена?