Жемчужница
Шрифт:
Вайзли, нахмуренно бросив взгляд на Лави, о чём-то спросил у Тики, и Алана в этот момент смешливо подмигнула ему, широко ухмыляясь.
— Всё будет хорошо, — успокаивающе произнесла она, сильнее стискивая парня в своих объятиях так, что тому стало уже тяжело дышать, и зашептала на родном языке: — Вайзли очень светлый, совсем как Мана. И даже пылает рядом с тобой совсем как Мана — рядом с Неа, — лукаво протянула она, привстав на носочки и оказавшись слишком близко. Лави заметил, как под бледной кожей голубой паутиной тончатся венки, как в серых глазах на самом дне поселилось что-то невероятно светлое и любящее, как отливает ярким кровавым
И только потом осознал, что Алана только что ему сказала.
И, конечно же, покраснел.
— Ах ты ж морская ведьма!.. — попытка вырваться совершенно ни к чему не привела — Алана только снова шмыгнула носом и устроила голову у него на груди, прижимаясь ухом рядом с его зачастившим сердцем.
— Я рада, что это так, Лави, — тихо сказала она и зачем-то повторила, словно это было ее новым убеждением; словно она пробовала эти светлые, солнечные слова на вкус: — Я счастлива, что это так.
Однако Лави было не до этого теперь. Потому что его приобретение, похоже, ознаменовалось новой потерей.
Вайзли метнул в него какой-то холодный взгляд — и опустился перед широко распахнувшим глаза Изу на корточки, тут же отворачиваясь и сосредоточивая свое внимание на мальчике, который определенно проникся к нему неподдельным восхищением.
— Ты ведь не… — Лави прикусил губу и уткнулся ей носом в плечо, надеясь, что так его голос будет звучать еще тише и глуше, чем он сделал его уже, и девушка не поймет, каким он сейчас несмышленым мальчишкой себя ощущает.
Снова.
Как будто вазу разбил, а признаться страшно.
Хотя ему действительно было страшно.
Алана покачала головой, словно и так прекрасно поняла его смятения, словно видела его насквозь — хотя так оно и было, — словно была старшей сестрой или матерью, которой всё-всё-всё было известно о нём.
— Не вру, — шепнула она — и тут же отстранилась с хитрой ухмылкой, чтобы в следующую секунду упорхнуть к Тики и улыбнуться закусившему губу Вайзли. Роад, всё также не желавшая слезать с рук дяди, заболтала ногами в воздухе, норовя залететь мыском кому-нибудь в глаз, и приветственно защебетала о том, какая же у неё прекрасная невестка и как она уже и не надеялась на то, что достойная девушка вообще появится. Лави наблюдал за тем, как Алана смущённо краснеет, фыркая, и вдруг ощутил на себе прожигающий холодом внимательный взгляд — Изу смотрел прямо ему в глаза, и парню даже померещилось, как на его мальчишеском лице промелькнуло одобрение. Ребёнок сосредоточенно кивнул чему-то своему и неожиданно шагнул тритону навстречу, останавливаясь прямо перед ним и ничего не говоря. Словно показывая, что теперь в нём не было обиды или страха, но он всё равно был настороже — чтобы идиот-Лави вдруг не накинулся на его мамочку с претензиями и желанием задушить.
Это было бы мило, если бы не было так раздражающе.
Парень с тоской взглянул на Вайзли, понимая, что теперь вряд ли в ближайшее время сможет наладить с ним свои отношения, что вряд ли сможет вообще зайти к нему в лабораторию за успокоением, и горестно вздохнул.
Изу, пристроившийся рядом, вздохнул следом, наблюдая, как Роад, бывшая примерно того же возраста, что и мальчик, хохочет и без стеснения обнимает Тики за шею.
========== Двадцать первая волна ==========
Алана любовно провела подушечками пальцев по корешку одной из безнадежно старых книг, с которыми император просил обращаться так бережно, как только это возможно,
На стеклах здесь были изображены русалки, в одной из которых девушка, к своему восторгу, узнала Элайзу, и это было только еще одной причиной, по которой она полюбила это место всем сердцем с первого взгляда.
Все книги в этой огромной комнате были написаны на русалочьем языке, а многие из них — даже в единственном экземпляре, потому что писались русалкой или тритоном о себе и исключительно для себя. У этих трудов не было аналогов, и Алана совершенно не представляла, как можно было их вообще раздобыть. Однако это не мешало ей пользоваться ими и изучать их, постигая науку ритуалов и с нежностью вчитываясь в заметки сестры на полях.
Каждая книга в этом помещении была отмечена почерком императрицы Элайзы, и вряд ли кто-то осмелился бы сказать, что они этим осквернены. Уж для Аланы все было точно наоборот, и поэтому она едва не придушила только-только немного отживевшего Адама в своих радостных объятиях.
Император вообще оказался человеком совершенно потрясающим. Ему было лишь немного за сорок — то есть он был моложе Аланы как минимум в десять раз или даже немного больше, — однако его возраст не помешал ему впитать все знания и умения его предков, которых мужчина любил и чтил, пусть во многих случаях и не имел возможности знать. И именно этой своей мудростью он покорил девушку, заставив окончательно увериться в том, что даже будь она тысячелетней русалкой — ей не сравниться ни с ним, ни с другими членами Семьи по опыту и знаниям, которыми те обладали, даже если они делали вид, что не знают совершенно ничего.
У каждого из них, по словам императора, впереди было еще очень много лет, а потому волноваться здесь совершенно не о чем.
Адам любезно проводил её до библиотеки, по пути показав галерею с картинами, на которые Алана в первый день совершенно не обратила внимания в силу своей усталости и нервозности, и они останавливались буквально у каждого портрета, и девушка вглядывалась в такие родные лица, скользила взглядам по волосам, по рукам, очерчивала контуры фигур и еле сдерживала свои слёзы, потому что с холстов ей улыбалась её семья, которую она не видела все эти четыреста лет.
Император был необычайно мил и светел: лукавый и мягкий одновременно, любящий пошутить и совершенно не воспринимающий в штыки её собственное чувство юмора, как это делали все остальные, — он был очень притягательный и располагающий к себе.
И его душа была сияюще-белой, словно тающий в солнечных лучах лёд. Почти прозрачная, переливающаяся размытыми красками, словно бы ускользающая из рук и холодящая пальцы, стоило только дотронуться груди мужчины, она была самым верным признаком того, что Адаму суждено было скоро умереть.
Алана закусила губу, скользя взглядам по строчкам и натыкаясь вдруг на странного вида фигурную шкатулку, сделанную словно бы из жемчуга. Девушка, заинтересованно приподняв бровь, отложила книгу (про традиции морских племён на западе) и направилась к деревянному шкафу, покрытому заковыристой резьбой.
В шкатулке оказались тонкие мягкие книжки, обтянутые кожей с позолоченной гравировкой рыбьей чешуи. Книжек оказалось восемнадцать. И на каждой из них были написаны имена.
И на первой красовалось волнистое «Рогз».