Жена из прошлого

Чернованова Валерия Михайловна

Нет, лучше частные встречи. Лучше медленно копить деньги, чем такое.

Чем выставлять напоказ себя и свой дар.

Может, они так и продолжат молчать? Может…

— Моя невеста… — зазвучал неуверенный голос парня в клетчатом кепи и сером пиджаке. Протиснувшись ближе к сцене, он стащил с головы фуражку и, прижав к груди, грустно продолжил: — Мелли… Она ушла от меня… от нас… два года назад, и я хотел бы спросить… — Парень замялся, не находя в себе силы озвучить вопрос, что не давал ему покоя.

Остальные молчали. Молчал

весь зал. В тишине, вновь опустившейся на старое здание, я отчётливо слышала удары своего сердца. Один, второй, третий… Прошло совсем немного времени, всего несколько мгновений, как к ударам прибавился шёпот. Не людской — потусторонний. Шелест, едва различимый глухой свист, словно сквозняк просачивается в щели, которых в театре было немерено. И снова шёпот, шёпот, шёпот: усталый, возбуждённый, а иногда и зловещий. Он кружил, оплетая меня незримыми путами, вместе с белесыми фигурами. Вместе с тенями… Одни были почти чёткими, другие больше походили на сгустки тумана, то льнущего ко мне, то расползающегося по залу. Одни молчали, другие — продолжали шептать, делиться тем, что стремились рассказать.

Парню так и не хватило смелости озвучить свой вопрос. Он просто стоял и смотрел на меня, с надеждой и недоверием одновременно. Постепенно мои глаза привыкли к яркому свету, и теперь я видела, что во взглядах многих читалось именно то, второе чувство. Оно же отражалось в усмешках, чуть вздёрнутых бровях, скептическом покачивании голов.

Жители Бримна явно приняли меня за шарлатанку, и пусть бы так и было! Но… но нам с Кастеном действительно нужны деньги.

На билеты, домик на холме и новую жизнь.

— Она рада за вас и желает вам с Ивонн счастья. — Я говорила тихо, но меня всё равно услышали. И тот, к кому обращалась, и остальные собравшиеся в зрительном зале.

Парень побледнел. Открыл было рот, собираясь что-то сказать, но я уже продолжала, передавая слова, которые нашёптывала мне чужая душа:

— Нет, она не ревнует и не обижается. Она любит вас, Ярн, и отпускает. Вы тоже должны её отпустить. Ради себя и своей будущей семьи.

Он так и продолжил бледнеть, и при этом мял дрожащими пальцами кепи. Мял и смотрел на меня. Теперь уже без недоверия, а скорее как на только что открытое чудо света.

— А вам, мистис Сиверт, сын передаёт привет. — Я перевела взгляд на крупную женщину в третьем ряду, у которой, в отличие от мелового парня, на щеках вспыхнул свекольный румянец. — Он просит больше его не оплакивать. Нося под сердцем его заговорённый портрет, вы заставляете его возвращаться. Сюда, в мир живых. А это… неправильно. Он хочет уйти навсегда. Просит отпустить.

Женщина прижала к лицу руки, и я в который раз подумала, что о таком стоит говорить с глазу на глаз, за закрытыми дверями, а не со сцены театра. Но тень настаивала, ужом овиваясь вокруг меня и упрямо шепча на ухо. Просила, требовала, умоляла…

Заметила, как задрожали плечи женщины, зашедшейся

в беззвучном плаче, но сказать что-нибудь в утешение не успела — выкрикнул с балкона элегантно одетый мужчина, перетягивая на себя моё внимание, прося поговорить с его матерью. И с последних рядов зазвучал молящий голос. А потом ещё и ещё…

Спустя четверть часа я уже едва держалась на ногах. Теней было слишком много, и больше всего мне хотелось их от себя отогнать. Но их притягивали сюда родные: своими мыслями, своими вопросами, своими эмоциями.

Покачнулась, прижала к вискам пальцы, на миг зажмуриваясь. А открыв глаза, бросила взгляд за кулисы. Кастен покачал головой, безмолвно требуя, чтобы продолжала. «Рано заканчивать», — говорил его взгляд. Очень рано!

И я продолжала.

Спустя ещё несколько минут охрип голос, свет на сцене словно приглушили, и лица в зале будто размыло, как размывает волна песчаные замки, стирая формы и очертания. Я уже не понимала, кому отвечаю. Просто воспроизводила то, что говорили мне тени, чувствуя себя микрофоном на ножке, в который они кричали. Ну то есть шептали, но голова раскалывалась, как от пронзительного крика.

«Хватит! — хотелось и самой выкрикнуть. — Прекратите!»

Хотелось потребовать, чтобы отстали. И живые, и мёртвые. И тех, и других было слишком много, а у меня сил почти не осталось.

Но один голос, громкий, резкий, коловший холодом, я всё же услышала. Поняла каждое слово, ощутив при этом дрожь, волной пробежавшую по коже.

— Я хочу знать, жива ли моя жена.

Вскинула голову, скользнула взглядом по ближайшей к сцене ложе, и почувствовала, как неприятно закололо, а потом и запекло левое предплечье.

«Законник!» — ужаснулась, заметив хорошо знакомую нашивку на груди поднявшегося с кресла мужчины. Вот только на нём не было форменного синего мундира, и я понятия не имела, кто он.

Жены его со мной точно не было, вернее, её тени.

«Может, и жива», — собиралась уже ответить, но, снова ощутив жжение, опустила взгляд. Приподняв кружевную манжету, увидела, как по запястью вверх до сгиба локтя пробегает перламутровая… чешуя. Увидела и замерла.

Что это? Видение? Мираж?

Господи, кажется, я схожу с ума!

* * *

Эндер Делагарди

Сегодня я понял две вещи: у слов «Бримн» и «дыра» — одинаковое значение, а у меня, оказывается, аллергия на скопления людей и провинциальные выступления. Театры я никогда не жаловал, но стойко сносил и балет, и даже оперу. В столице или где-нибудь на курорте.

А вот театр Бримна мог понравиться разве что пьяному или слепому.

Слепым я не был, а напиваться перед выходом в бримнский высший свет счёл дурным тоном. Правда, теперь жалел о том, что не заглянул в кабак на другом конце площади перед посещением клоповника. Увы, любовь к честности не позволила мне подобрать для этого места более лестное сравнение.