Жена, любовница и прочие загогулины

Петропавловский Евгений Евгеньевич

Даже думать об этом было удивительно хорошо.

Никаких других мыслей в эти минуты он не хотел. Да они и не появлялись. Разве только иногда мелькали слаборазличимые позывы в ту или иную сторону, однако оформиться в определённых контурах им не давали звуки общезастольного разговора, ни к чему не обязывавшего, а лишь фоновым образом сопровождавшего сиюмоментное довольство положительной направленностью всех близкозримых векторов и продолжительное предвкушение очередной ночи в одной постели с ласковой Машкой.

***

Насытившись, Чуб откинулся на спинку скрипучего стула и, время от времени поднимая

тосты вместе со всеми, слушал легко предсказуемую болтовню предков.

Батя перемежал разговор весёлыми репликами. Встряхивал брылями, поросшими трёхдневной сивой щетиной, и провозглашал благоприятным голосом что-нибудь гостеприимно-приблизительное – примерно в таком роде:

– Добрые гости всегда впору!

– Гость не кость, за дверь не выкинешь, – шутейным голосом вторил ему Василий Поликарпович. – Рад не рад, а говори: милости просим!

Мать тоже вставляла свои пять копеек в дружелюбную тему:

– Не всё на чужих такать, следует и об родственном покалякать. За столом посидим, повеселимся-пошутим, а там и приобвыкнемся со всей взаимностью.

– Конечно, посидим и повеселимся, тем более что за хлебом-солью любая шутка хороша! – радовался отец, жмурясь на бутыль с самогоном наподобие кота, перед которым поставили блюдце со сметаной. – Сейчас выпьем-закусим, а между этим делом очень способно сойтись-подружиться. Иные охочи, да не горазды, иные и горазды, да не охочи, а нам-то, наоборот, момент позволяет, потому сам бог вставил все карты в руки!

Поначалу Чуб испытывал чувство неловкости за отца и мать, из-за их показной щирости на грани потатуйства, а заодно – хоть и в меньшей степени – за Машкиных родителей. Но по мере поступления алкоголя в организм мало-помалу смягчался моральный дискомфорт, вытесняемый благотворной внутренней диффузией. Наконец пришёл момент, когда бестолковая болтовня предков перестала его раздражать – и даже напротив, стала казаться забавной. Впрочем, после этого родительские растабары уже не задерживались у Чуба в голове: просеиваясь сквозь ум, оставляли бледные следы, ничего более.

Мгновения текли безмятежно и неторопко.

Вообще – если отстраниться от пищеварения – безмятежных мгновений в жизни у него случалось мало, и единственное, что Чуб о них понимал, это то, что они странным и несправедливым образом всегда были гораздо короче, чем сама жизнь безмятежных мгновений в его памяти. Однако теперь судьбоструйные потоки, похоже, сплавили Чуба к относительно ровному берегу, на котором можно ожидать лучшего.

Самогон и наливка с постепенной неуклонностью оказывали своё действие на всех, сидевших за столом, и мало-помалу новоявленные родичи принялись в подробностях пересказывать друг другу содержание центральных газет и делиться забавными случаями из жизни. Потом разговор неприметно перекатился в русло обсуждения моральных качеств окружающего народонаселения, от которого желательно беречься именно в силу недостаточного уровня упомянутых качеств. Василий Поликарпович после очередного тоста даже приподнял свой ум до философского обобщения, заявив, что в последнее время человечество напоминает ему огромного бессмысленного червя, пожирающего самого себя, от хвоста до головы, и одновременно умудряющегося возрождать свои ткани и органы для дальнейшего существования и безостановочной пищеварительной деятельности. Правда, такой подход к теме никто из присутствовавших не поддержал, и застольная беседа вернулась к прежним, привычным и удобопонятным категориям. Они обсуждали биографии телевизионных персонажей, вспоминали казусы из различных ток-шоу, строили предположения относительно развития сюжетов «мыльных»

сериалов, а также сокрушались по поводу многочисленных недостатков на местном уровне. Ещё старшее поколение, как водится в подобных случаях, старалось излить свои претензии к молодёжи, которая – по общему убеждению пенсионеров – нынче стала гораздо менее умеренная в сравнении с тем, какой она была в прежние годы:

– Я вот с Таисией Ивановной четыре года встречался, пока решился сделать ей брачное предложение, – повздыхав, гордо закатил глаза под потолок Василий Поликарпович. – А уж если говорить обо всяком-таком, что между мужчиной и женщиной… ну, вы меня понимаете – так это мы только после свадьбы, да и то очень стеснялись с непривычки.

– Это верно, в наши годы с нравственными соображениями было строго, – умилённо ощурившись, согласился захмелевший отец Чуба, и сгустки его среднегромкого смеха аппетитно раскатились в разные стороны. – Я, между прочим, после свадьбы вообще целую неделю к молодой жене не притрагивался. Мог бы, наверное, и дольше свою скромность проявлять, да она уж не утерпела, сама меня побудила.

– И неправда, ничего я не побудила, – мать покраснела и неспокойно замельтешила глазами, стыдясь такого откровенного разговора при детях. – Рассказывай тогда, как было на самом деле: я просто всю самогонку, которую ты б ещё долго пил, взяла и повыливала из бутылок на землю. Вот тогда – через неделю – ты и протрезвел. А то не просыхал с самой свадьбы и в спальню носа не казал. Какая уж могла быть любовь, с такой-то пьяной рожей.

– А как ты хотела? – вздёрнул головой отец. – Чтобы я только с тобой одной рассусоливался, позабывши о других интересах? Нет уж, извини! Обнявшись, веку не просидишь, и в одну петелку всех пуговок не устегаешь. Каждому делу своя очерёдность полагается!

– Известна твоя очерёдность, – въедливо продундела мать. – У тебя и посюдень бутылка стоит на первом месте: пьёшь, как за ухо льёшь.

– Нагородила семь вёрст до небес и все лесом, – не пожелал отступать отец. – Брехать – не пахать: сбрехнула да отдохнула. Хоть бы сообразила своим куриным мозгом, что люди про нас подумают после твоего словесного невоздержания. Уцытни уже!

…Наконец дело дошло до обсуждения предстоявших затрат на свадьбу. Своей баснословной величиной они никого не удовлетворяли, но, как бы там ни было, решили поступить по справедливости: бремя денежных расходов обе стороны согласились разделить пополам.

Немного поговорили о международной обстановке, о нескончаемом кризисе в стране и – как нынче принято в любой компании – поужасались ценами на базаре.

После очередного тоста батя, опрокинув содержимое рюмки себе в горло, вдумчиво подёргал кадыком – и, откинувшись на спинку стула, вдруг предложил:

– А давайте споём!

Согласия компании ему не требовалось. Он тотчас заорал первое пришедшее на ум:

Розпрягайте, хлопцi, коней,

Тай лягайте спочивать,

А я пiду в сад зелений,

В сад – криниченьку копать.

Чуб – без особого желания, просто из чувства семейной солидарности – подтянул припев:

Маруся, раз, два, три, калина,

Чорнявая дiвчина

В са-а-аду ягоду рвала…

Но ни гости, ни даже его собственная мать не пожелали приплюсовать свои голоса к суммарному хоровому звучанию. И Чуб, сконфузившись, не пошёл далее припева. Отец же настырно тянул песню до середины, после чего всё-таки заглох; несколько раз досадливо крякнул и с видом лишнего человека вернулся к рюмке.