Жена мертвеца
Шрифт:
Первая клеть — сени, узкие и длинные, в пол бревна шириной. Входная дверь, тяжёлая, резного дерева — убийца оставил её нараспашку, да оно так и стояло с тех пор. Входная распахнутая, по бокам ещё две двери: в тёплую избу и светлицу, одна раскрыта тоже, другая закрыта и для верности подпёрта чурбаком. Ну да, осень на дворе, ночи студёные, и зима близко. Не по времени светлицу открытой держать, все в тёплую избу, к печке поближе жмутся…
«Фонарь на крюке слева», — голос призрака.
Григорий кивнул благодарно, зажёг от лучины масляную горелку-свечу. Спросил негромко:
— Вчера
«Нет… Не успела, как раз потянулась, как…» — призрак — тонко, плачущий звон колокольчиков — то ли заплакал, то ли просто вздохнул.
Бурое пятно на полу. Ну да, вот здесь. Катерина вошла, в сенях, потянувшись открыть тёплую избу. Открыла. А войти уже не успела, убийца шагнул следом из темноты в саду. В спину, один колющий, верный удар. Очень точный, нужна хорошая и опытная рука, чтобы вот так — в темноте, в спину и второго не понадобилось.
— Три часа ночи, ясно, все добрые люди спят! — за забором ударили в било, проорал дурным голосом ночной караульщик
Душевно так, переливчато, должно быть, прямо под окнами тестя с тёщей.
— А мы, выходит, не добрые. Кать, не помнишь, они также вчера голосили?
«Вроде… Не помню. Они часы всё одно кричат наобум, сколько здесь жила — ни разу не совпадало».
— Ну вот, и как мне этого комара ё… — Григорий не удержался, пустил в мать и во прах, крепко, ядрёной смесью всех на свете загибов, — искать? — ойкнул на полуфразе, пробурчал под нос: — Извини.
Услышал смешок в ответ, снова тонкий и мелодичный:
«И как ты комара того… собрался?»
— Царица скажет — и комара… Того. Смогём. Только он в процессе помрёт. И этот комар тоже помрёт — он мужик был, мелкий больно, да хлипкий, для такого удара надо шагнуть вплотную и выпрямится, а встать в полный рост… — Григорий для примера выпрямился, гулко ударился головой в потолок, буркнул: — То-то и оно.
«Говорят тебе, Гришка — не видела. Может, это баба вообще».
— Не-а, — потряс головой Григорий, — «женский» кинжал — он кривой и широкий, таким хорошо руку, не туда сунувшуюся располосовать или там насильнику… ой, извини снова, Катенька… кой-что под корешок самый срезать. Для последующего приобщения к судебным листам в качестве вещественного доказательства. А вот так им ударить не получится, соскользнёт. Зато вот «мужской» клинок — он прямой. Хотя…
Прервался, вспомнив, как вчера под ночь перекладывал тело в новый гроб. Заодно не утерпел — украдкой полез посмотреть рану. Видно, что глубокая, но узкая. Собственным засапожником Григорий такую же не сделал бы никак, там лезвие в три раза шире, чем кровавый след на спине. А у слободских всё больше шучьеносые листовидные финки да персидские корды, у Стеньки — целовальника липкого… — Катька поёжилась, фыркнула презрительно, по-кошачьи, уловив его мысль. — Вообще, щёгольский, ферганский пчак. Богато украшенный, с янтарными щечками, камнем на рукояти и лезвием ещё шире, почти в ладонь. Разве что и впрямь баба, и удар наносил домашний, хлебный, в иглу источенный нож? Но зачем хватать абы что, если на поясе всегда висит родовое, проверенное?
«Ладно, — подумал Григорий, — поймаем, спросим, на дыбе всё скажет и сам. Но вначале надо словить».
Дунул на лампу, раздувая жёлтый, дрожащий огонь.
— Ого…
«Забирай. Хорошая вещь, пригодится».
— Да я не к тому, — ответил Григорий, хмыкнул в усы, рассматривая райских птиц Сирин и Гамаюн на медном ободке внизу лампы. Герб университета… «Ты здесь хозяин, а не гость, тащи с работы каждый гвоздь» — так, Катька?
Призрак фыркнул и замолчал. Похоже, Катя обиделась… Ладно, зато света много и даже теплее стало, отступила, спрятавшись по углам, холодная, стылая тьма. Григорий перекрестился на образа, осмотрел избу, сунулся в бабий угол за печкой. Посмотрел на аккуратные чашки и плошки, лопатки и блестящие, начищенные котелки, ничего не понял и отступил, аккуратно прикрыв за собой занавески. Только заметил, что все чистое и прикрыто тряпицами. А чего, куда… У себя дома, вроде, в бабьем углу всего — разного куда больше навалено было. Но ведь и женщин у Григория в доме трое, мать с двумя сёстрами… Старшей и младшей, а среднюю по пробору сдали осенью в университет. Теперь барышня, через речку живёт, зимой, небось — с семечками придёт, за чужую стенку уже болеть будет.
«Э-эх», — вздохнул Григорий, вышел, закрыв за собой занавески.
Сунулся в тайный лаз у печи, где ещё его дед, царствие небесное, бывало, хранил от большухи заначку — хмыкнул, найдя завёрнутый в тряпки отрез сукна. Дорогого, зелёного… На печати снова Сирин и Гамаюн
— Что, Катя, жалование дали?
«Премию. Книжку с нашего на ваш переводила».
— По чёрной магии?
«Любовный роман».
— Плохо, — огорчился Григорий.
Взлохматил бороду, вздохнул, снова потёр тяжёлой ладонью в затылке…
«Почему плохо? Роман хороший был».
— А то плохо, что нычка детская, а не стырили. Было бы сильно проще искать. Прошли бы с утречка по базару, опознали бы, нашли бы перекупщика, дали в морду… Раз и два, пока продавца не назвал бы. А так — выходит, «комар» у нас, сука, честный… Или богатый, хорошее сукно, на два алтына потянет. Выходит, два алтына ему пустяк. Посмотри, может, что-то всё же пропало?
Призрак вздохнул печально, ответил — опять как звон колокольчиков:
«Не-ет».
— Ладно, смотрим дальше…
Лавка вдоль стены, стол, табуретка, в меру кривая и рукодельная. На столе — покрывало, иконы в красном углу, на полке — ещё одна, криво прилепленная свечка. Оплавленная. И иконы бездые, без окладов, но правильного письма, чувствуется, что намоленые. Книги стопкой внизу, на столе. Много, иные с пометками. Оба Завета. «Истолкование православной веры» Иоанна Дамаскина — ужас любого студента. Толковый Коран с комментариями профессора Алаутдинова. То есть усада, конечно, если по старому и верному, но по слухам, нынешний ректор предпочитал западные, аллеманские звания.