Жена мудреца (Новеллы и повести)

Шницлер Артур

А потом обратный путь уже в сумерках. Как тесно прижалась ко мне Гретель! Она взяла мои руки в свои и сказала: сегодня ты наконец снова мой. Так, не мудрствуя, она нашла верное слово, и это меня очень обрадовало. Быть может, и терпкий морозный воздух расковал мои чувства, потому что мне стало свободнее и легче, чем во все последние дни.

Недавно, когда я лежал после обеда на диване, в полусне, мне снова пришла в голову странная мысль. Я показался себе холодным и жестоким. Человеком, который без слез, без каких бы то ни было чувств стоит у могилы, куда опустили любимое существо. Человеком, который стал так жесток, что даже ужас перед смертью юного существа не может его смягчить… Да, непримиримость — вот что это такое…

Прошло, совсем прошло! Жизнь, удовольствия и немножко любви гонят прочь нелепые мысли.

Я снова часто бываю на людях. Я люблю их, они безобидны, болтают о разных веселых вещах. А Гретель милое, нежное дитя, красивее всего она бывает, когда стоит у меня в комнате в часы пополудни в оконной нише и солнечные лучи золотят ее белокурую головку.

Сегодня случилось нечто странное… Сегодня день, когда она неизменно посылала мне цветы… И цветы пришли опять, словно… словно ничего не изменилось. Их доставила утром почта в белой длинной, узкой картонке. Было совсем еще рано, и я не успел стряхнуть с себя сон. И только собираясь уже открыть коробку, совершенно пришел в себя… Я даже испугался… Красиво перевязанные тонкой золотой ниткой, лежали гвоздики и фиалки… Лежали как в гробу. А когда я взял цветы в руки, дрожь пронизала сердце — я знаю, почему получил их и сегодня. Когда здоровье ее ухудшилось и она почувствовала уже, вероятно, приближение смерти, то все-таки сделала обычный заказ в цветочной лавке, чтобы я и впредь ощущал ее нежность. Конечно, только так и можно объяснить эту посылку — как нечто совершенно естественное, даже трогательное, быть может… И все же, когда я держал эти цветы, которые, казалось, дрожат и склоняют головки, они снова, вопреки рассудку и воле, показались мне чем-то призрачным, словно пришли от нее, словно это ее привет… точно и теперь, уже мертвая, она все еще хотела сказать мне о своей любви, своей запоздалой верности. Ах, смерть непостижима, нам никогда ее не понять, и каждый человек действительно мертв лишь тогда, когда умерли все те, кто его знал… Я взял сегодня цветы бережнее, чем обычно, словно мог причинить им боль грубым прикосновением… словно нежные их души могли тихо застонать. И теперь, когда они передо мной на письменном столе в узком зеленоватом бокале, мне кажется, они склоняют лепестки с печальной благодарностью. В их аромате вся боль бесполезной тоски, и я думаю, они могли бы мне о чем-то рассказать, если бы мы понимали язык всего живого, а не только всего говорящего.

Я не позволю обманывать себя. Это цветы, только цветы. Привет из потустороннего мира. Не призыв, нет, не призыв из могилы. Это цветы, и какая-нибудь продавщица совершенно механически связала их вместе и, подстелив немного ваты, положила в белую коробку, а потом сдала на почту. И вот они здесь — почему же я думаю об этом?

Я много бываю на свежем воздухе, совершаю дальние одинокие прогулки. Находясь среди людей, я не чувствую подлинной связи с ними. Все нити обрываются. Я замечаю это и тогда, когда в комнате у меня сидит милая белокурая девушка и болтает о том о сем… в сущности, даже не знаю о чем. Потому что когда она уходит, то становится сразу, в первую же минуту, такой далекой, словно людской поток мгновенно унес ее с собой навсегда, словно она исчезла бесследно. Если бы она больше не пришла, я, наверное, не удивился бы.

Цветы стоят в узком, отсвечивающем зелеными огоньками бокале, их стебли покоятся в воде, и комната полна их ароматом. Они все еще благоухают, хотя уже целую неделю здесь, у меня, и медленно увядают.

И я начинаю верить всякому вздору, который высмеивал прежде; верю в способность человека говорить с глазу на глаз с природой… верю, что можно ждать ответа, обращаясь к облаку, родникам, потому что я неотступно смотрю на эти цветы и жду, что они заговорят… Ах, нет, ведь я же знаю, они говорят всегда… и сейчас тоже… они непрестанно говорят и стонут, и я почти уже понимаю их…

Как хорошо, что суровая зима идет к концу. В воздухе уже чувствуется приближение весны. Дни проходят как-то странно. Я живу своей обычной жизнью, и все же иногда у меня такое чувство, будто все вокруг окутано неясной дымкой. Все, происходившее еще вчера, расплывается в тумане, а то, что было несколько дней назад, представляется каким-то странным сном.

Когда Гретель уходит, особенно, когда я не вижу ее несколько дней, мне кажется, что это полузабытая история. Гретель всегда приходит словно из бесконечного далека! Правда, потом,

когда она начинает болтать, все быстро становится на свое место и я опять обретаю ясное ощущение действительности. И слова тогда кажутся слишком громкими, а краски слишком яркими, и подобно тому, как эта милая девочка, едва оставив меня, вдруг отодвигается куда-то вдаль, так же внезапно я ощущаю вдруг ее жаркую близость. Если прежде во мне оставались отзвук и отражение светлых минут, то теперь все затихает и гаснет сразу, как в темном гроте. А потом я остаюсь один с моими цветами. Они уже увяли, совсем увяли. И нет больше аромата.

До сих пор Гретель не замечала их. Сегодня впервые она посмотрела на них долгим взглядом. Казалось, она хочет о чем-то спросить меня. И вдруг ее словно удержал тайный страх. Не сказав больше ни слова, она быстро попрощалась со мной и ушла.

Они медленно облетают. Я никогда не трогаю их; да они и превратились бы в пыль от прикосновения. Мне невыразимо больно, что они завяли. Не знаю, почему у меня нет сил покончить с нелепым наваждением. Они сводят меня с ума, эти мертвые цветы. Временами я не могу больше выдержать и убегаю из дому. Но меня сразу же тянет назад, я чувствую, что должен вернуться, должен увидеть их. И вот они опять передо мной — в том же зеленом бокале, как я их оставил, усталые и печальные. Вчера вечером я плакал над ними, как плачут на могиле, и совсем не думал о той, что их прислала.

Может быть, я ошибаюсь, но, кажется, и Гретель тоже чувствует присутствие в моей комнате чего-то призрачного. Она больше не смеется, говорит тише, не тем звонким, веселым голосом, к которому я привык. Правда, я и встречаю ее не так, как прежде. Кроме того, меня мучает постоянный страх, что она все-таки может однажды спросить; а я знаю, что любой вопрос был бы для меня невыносим.

Она часто берет с собой рукоделье и, пока я занят книгами, тихо сидит за столом, вяжет или вышивает, терпеливо ожидая, когда я отложу в сторону книги, встану и подойду к ней, чтобы взять работу у нее из рук. Потом я снимаю зеленый абажур с лампы, у которой она сидит, и комнату заливает мягкий нежный свет. Я не люблю, когда углы тонут в темноте.

Весна! Распахнуто окно. Поздно вечером мы с Гретель смотрели из окна на темную улицу. Воздух был мягкий и теплый. Вдруг на углу, там, в тусклом свете фонаря, появилась тень. Я видел ее и не видел… Я знаю, что не видел ее… Я закрыл глаза и сквозь сомкнутые веки вдруг обрел способность видеть: несчастная стояла там в блеклом свете фонаря, и я с жуткой ясностью увидел ее лицо, словно оно было освещено золотым лучом солнца, увидел большие удивленные глаза на печальном бледном лице… Медленно отошел я от окна и сел за письменный стол. Порыв ветра, ворвавшегося в комнату, колебал пламя свечи.

Я сидел неподвижно, потому что знал, что бедняжка стоит на углу улицы и ждет; и если бы только я осмелился прикоснуться к мертвым цветам, то вынул бы их из бокала и принес ей… Я думал об этом совершенно серьезно, хотя и понимал, что это нелепо. Гретель тоже отошла от окна, постояла минуту за моим креслом, коснулась губами волос. Потом я остался один…

Я смотрел на цветы. Их нет больше, остались одни голые стебли, сухие и жалкие… Они сводят меня с ума, лишают покоя. Вероятно, это заметно, иначе Гретель все же спросила бы когда-нибудь о них. Но и Гретель чувствует то же, что и я, — иногда она убегает, словно в комнате призраки.

Призраки! Да, это они, они! Мертвые притворяются живыми. И если вянущие цветы пахнут тлением, это лишь воспоминание о том времени, когда они цвели и благоухали. Мертвые приходят снова и снова, до тех пор, пока мы о них не забудем. Какое значенье имеет то, что она не может больше говорить, — ведь я могу еще слышать ее! Она не появляется больше, но я могу еще видеть ее! А разве весна за окном, и солнце, заливающее ярким светом ковер, и благоухание свежей сирени, доносящееся из ближнего парка, люди, которые проходят внизу и до которых мне нет дела, разве все это и есть жизнь? Я могу спустить шторы — и солнце мертво. Я не хочу ничего больше знать обо всех этих людях — и они мертвы. Я закрываю окно, аромат сирени не доносится больше ко мне — и весна мертва, Я могущественнее, чем солнце, и люди, и весна. Но могущественнее меня воспоминание, которое приходит, когда хочет, и от которого никуда не убежишь. И эти сухие стебельки в вазе сильнее, чем аромат сирени, сильнее весны.