Жена мудреца (Новеллы и повести)

Шницлер Артур

Я сидел над лепестками, когда вошла Гретель. Никогда еще она не приходила так рано, она редко появлялась здесь до наступления сумерек. Я очень удивился, даже испугался. Несколько секунд она стояла на пороге, и я смотрел на нее, не здороваясь с ней. Потом улыбнулась и подошла ближе. В руке у нее был букет свежих цветов. Не говоря ни слова, Гретель подошла к письменному столу и положила передо мной цветы. И вот она уже потянулась за теми, увядшими, в зеленом бокале. Мне показалось, что меня ударили в сердце, но я не мог ничего сказать… И когда я хочу встать и схватить девушку за руку, она, смеясь, смотрит на меня. В ее высоко поднятой руке увядшие цветы. Она подходит к окну и просто выбрасывает их вниз на улицу. У меня такое чувство, точно я должен последовать за ними, но здесь, прислонясь к подоконнику, лицом ко мне стоит девушка. Ее белокурая головка залита

солнцем, теплым, живым… И сирень благоухает. И я смотрю на пустой зеленый бокал на письменном столе. Я не знаю, что со мной. Думаю, мне легче, много легче, чем раньше. Но вот Гретель подходит, берет свой маленький букет и подносит к моему лицу прохладную белую сирень… Какой живительный аромат, мягкий, освежающий! Я хотел бы совсем зарыться лицом в букет. Смеющиеся, белые целующие цветы. И вот призрак исчез. Стоя позади меня, Гретель шаловливо взъерошила мне волосы. «Милый мой дурачок», — сказала она. Знала ли она, что сделала?.. Я взял руки Гретель и поцеловал их.

А вечером мы поехали за город, в весну и только что вернулись домой. Я зажег свечу. Мы много бродили, и Гретель так устала, что задремала в кресле возле печки. Она очень красива, когда улыбается сейчас во сне.

Передо мной в узком зеленом бокале — сирень. Там внизу на улице… нет, нет, их давно уже там нет. Ветер развеял их вместе с пылью.

Прощание

(Перевод Е. Лях-Ионовой)

Альберт ждал уже час. Сердце билось так сильно, что порой казалось, он забывает дышать. Тогда он глубоко втягивал в себя воздух, но не чувствовал облегчения. В сущности, пора бы уже привыкнуть, ведь каждый раз повторялось одно и то же. Ждать приходилось всегда — час, два, три… и как часто — напрасно. И он даже не мог ее упрекнуть, потому что Анна не смела отлучиться, если ее муж задерживался дома. Только когда тот уходил, она стремительно, в полном отчаянии, вбегала к Альберту, быстро целовала в губы и сразу же исчезала, снова оставляя его одного. После ее ухода он ложился на диван, вконец измученный ужасными часами ожидания, которые делали его совершенно неработоспособным, медленно подтачивали силы.

Так продолжалось уже три месяца, с конца весны. Каждый день с трех часов он сидел у себя в комнате со спущенными шторами и не мог ни за что взяться. Он был не в состоянии читать не только книгу, но даже газету, написать письмо. Только курил папиросы, одну за другой, так что всю комнату окутывал голубовато-серый дым.

Дверь в переднюю всегда оставалась открытой. Он был совершенно один в доме, потому что слугу он всякий раз отсылал, когда ждал ее. И когда наконец раздавался звонок, Альберт испуганно вздрагивал. Но если только это была она, если действительно она, — все остальное уже не имело значения. Казалось, он освобождался от злых чар, снова становился человеком. Иногда он просто плакал от счастья, что наконец она здесь и больше не нужно ждать. Потом быстро вел ее в комнату, запирал дверь, и они были очень счастливы.

Альберт и Анна условились, что ежедневно он ждет ее ровно до семи часов вечера. Позже он уже не разрешал ей бывать у него. Он сказал ей совершенно твердо, что в семь будет уходить, так как ожидание действует ему на нервы, И все-таки всегда оставался дольше и выходил на улицу лишь в восемь часов.

Потом он с ужасом думал о потерянном времени. С грустью вспоминал он прошлое лето, когда целиком располагал своим досугом, в хорошую погоду часто отправлялся после обеда за город, а в августе уезжал уже на озера, был здоров и счастлив. Альберт тосковал теперь по свободе, путешествиям, по далям, по одиночеству. Но он не мог расстаться с Анной, потому что обожал ее.

Сегодняшний день казался ему, как никогда, мучительным. Вчера она не пришла совсем и он не получил от нее никакой весточки. Скоро семь, но сегодня он не находил покоя. Что делать? Самое ужасное, что к ней никак не проникнуть. Единственное, что он может, это пройтись несколько раз под окнами ее дома, но он не смеет войти туда, не смеет никого послать, не имеет права спрашивать. Потому что ни одна душа не подозревает, что они знают друг друга. Они жили в атмосфере тревожной и пылкой нежности, в постоянном страхе, что могут нечаянно выдать себя. Ему нравилось, что их отношения окружены глубочайшей тайной, но тем мучительнее были такие дни, как сегодняшний.

Восемь. Не пришла. Последний час он непрерывно стоял у двери и смотрел на лестницу сквозь глазок. На лестнице только что зажгли газовые лампы. Он вернулся в комнату

и, смертельно усталый, бросился на диван. В комнате было совсем темно, Альберт задремал. Через полчаса он встал и решил уйти. Болела голова, а ноги ныли так, словно он бродил целыми часами.

Альберт направился к ее дому. Увидя, что шторы спущены на всех окнах, он немного успокоился. Из окон столовой и спальни брезжил луч света. В течение получаса он прогуливался по противоположному тротуару, не отрывая взгляда от ее окон. На улице было мало прохожих. Только когда у ворот показались несколько служанок и привратница, он удалился, чтобы не привлекать к себе внимания. В эту ночь он спокойно и крепко спал.

На следующее утро Альберт долго оставался в постели. В прихожей он оставил записку, чтобы его не будили. В десять часов позвонил. Слуга принес завтрак, на подносе лежала свежая почта. От нее письма не было. Однако он сразу же внушил себе, что тем вернее она придет после обеда, и потому время до трех часов провел довольно спокойно.

Ровно в три, и ни минутой раньше, он вернулся домой, и уселся в кресле в прихожей, чтобы не бегать взад и вперед при первом же шорохе на лестнице. Он радовался, едва заслышав шаги в подъезде; все-таки каждый раз появлялась новая надежда. И каждый раз напрасно. Четыре часа. Пять. Шесть. Семь. Не пришла. Теперь он уже бегал по комнате и тихо стонал, а когда закружилась голова, бросился на кровать. Им овладело отчаяние; продолжать так дальше — невыносимо. Лучше всего — уехать, за это счастье приходится платить слишком дорого!.. Или, может быть, придумать что-нибудь другое: например, ждать только час или два… Но дальше так продолжаться не может. Вся его жизнь — работоспособность, здоровье, да, наконец, и любовь — обречены на гибель.

Он заметил, что вообще больше не думает о ней, мысли неслись вихрем, точно в кошмаре. Он вскочил с постели. Распахнул окно, посмотрел вниз на улицу, в сумерки… Да… там на углу… в каждой женщине он, казалось, узнает ее. Он снова отошел от окна — она уже не могла прийти: время истекло. И вдруг ему представилось невероятно глупым, что он установил только эти немногие часы ожидания. Быть может, именно сейчас она нашла бы возможность… быть может, она пришла бы к нему сегодня утром — и он готов был уже произнести слова, которые скоро скажет ей, и шептал их про себя: «Отныне я целый день буду сидеть дома и ждать тебя. С утра до ночи». Но, произнеся эти слова, он начал смеяться. «Да ведь я схожу с ума, схожу с ума!»

Он опять бросился к ее дому. Все было, как вчера, — сквозь спущенные шторы мерцал свет. Снова в течение получаса прогуливался он по противоположному тротуару, снова удалился, когда из ворот вышли привратница и служанки. Сегодня ему показалось, что они смотрят на него; он даже был уверен, что они говорят: вот тот господин, который вчера прохаживался здесь в то же самое время. Он бродил по соседним улицам, но как только на башне пробило десять и заперли ворота, вернулся, к ее дому и стал пристально всматриваться в окна. Только сквозь окно спальни проникал слабый луч света. Альберт смотрел, не отрываясь, как зачарованный. Вот он стоит здесь беспомощный и ничего не может сделать, не может даже спросить, С отчаянием он думал о предстоящих часах. Ночь, утро, день до трех… Да, до трех — а потом… вдруг она опять не придет?.. С ним поравнялся пустой экипаж, Он кивнул кучеру и велел медленно ехать по ночным улицам… Он вспомнил их последнее свидание… нет, нет, она никогда не переставала его любить! Может быть, дома у нее что-нибудь заподозрили? Нет, это невероятно… до сих пор все было скрыто, и она ведь так осторожна. Значит, причина только одна: Анна больна и лежит в постели. Поэтому у нее и не было возможности послать весточку… А завтра она встанет и прежде всего напишет несколько строк, чтобы успокоить его.

Да, но если она сможет встать с постели только через два дня или позже… если она больна серьезно… боже мой… вдруг она тяжело больна… Нет, нет… почему же непременно тяжело!

Вдруг ему пришла в голову мысль, показавшаяся спасительной. Так как она, несомненно, больна, он мог бы завтра послать к ней и справиться о ее состоянии. Посыльному не обязательно знать, кто дал ему поручение — он мог не разобрать имени… Да, да, так и нужно сделать! Он был совершенно счастлив, что придумал это.

Ночь и следующий день он провел более спокойно, несмотря на то что не получил никакого известия, даже после обеда волновался меньше обычного: он знал, что уже сегодня вечером кончится мучительная неизвестность. Его тоска по ней стала еще более неодолимой, чем в последние дни.