Жена оленя
Шрифт:
— Снизойди, Маар-ми, до малого меня, дай утешение в моей беде!..
Долго-долго стоял он в жутком месте, утопая в тумане, не ощущая промозглой его сырости и собственной усталости. И вот, когда туман сделался совсем уж густым, выступил из него величественный олень-четырёхлеток, да такой, какого в этих краях не видывали — белоснежный, с роскошной короной ветвистых рогов. Всхрапнул, ударил копытом и мигом исчез в лесу.
Тут же, словно по волшебству, рассеялся туман, заблестела под неярким осенним солнцем заводь, заплясали на замшелых валунах блики.
***
— Нейде, Нейде, чудесный олень появился у нас, — говорил жене своей Луми.
После исчезновения младшего брата, про которого весь клан решил, что нагим ушёл он в лесную глубь, приняв там сухую беду, и которого Оми-матушка объявила умершим, взял Луми в жёны Нейде. Та не противилась, исполняла всё, что положено послушной жене, но не говорила мужу ни слова с тех пор, хоть и прошло с той поры уже больше года. И теперь не сказала — однако вскинулась и заблестели прекрасные её светлые глаза.
— Зверь невиданный: четырёхлеток, белый, что твой снег, — продолжал рассказывать Луми, обрадованный и удивлённый, что печальная жена наконец-то проявила к чему-то интерес. — Я сам его не видал, но многим уже он встретился. Завтра поутру пойду его добывать. Подстрелю — великим охотником назовут меня люди!
Молчала Нейде, но по-прежнему горели глаза её. А когда муж удалился в чом отдыхать и вскоре захрапел на шкурах, с места сорвалась и побежала по снегу в наособицу стоящее жилище колдуна Арпа, которое избегали все, если не было нужды в помощи духов.
— Арп, он, наконец, вернулся! — закричала она, ворвавшись туда…
***
— Коли пойдешь завтра поутру выше по реке, в лесу за святым местом встретишь ты белого оленя-четырёхлетка, — вот что услышал от жены проснувшийся Луми.
Удивлённо поглядел он на Нейде — странная та была, с лицом таким, словно наяву грезит. И говорила глухо, тускло и словно бесчувственно. Но то были первые слова, что услыхал он от неё с самой женитьбы.
— Откуда ты знаешь? — спросил он, пристально глядя в лицо женщины.
— Арп-колдун сказал так, — коротко ответила она.
Ничего не понял Луми, но имени колдуна стало для него достаточно.
Затемно собрался он, как для охоты, и отправился к святому месту. Только вошёл в стылый зимний лес, ёкнуло его сердце — вот, стоит перед ним белоснежный олень-четырёхлеток, стоит неподвижно, ни мускул не дрогнет на теле его, ни роскошные рога не качнутся. Словно поджидает в покое убийцу своего.
А вот Луми ждать не стал — выхватил лук, набросил тетиву, наложил стрелу и точно послал её в зверя. Глубоко впился в шею тому зазубренный костяной наконечник. Со смертной тоской закричал олень — словно человек раненый, дёрнулся было в прыжке, да подкосились ноги, и рухнул он, пятная роскошную шкуру свою и свежий снежок алой кровью.
Перед самой смертью поднял олень голову и глянул на убийцу своего взглядом совсем человечьим — так, что кровь
***
Славил клан Оленя великого охотника Луми, добывшего невиданного зверя. Смех и песни оглашали стойбище. Радовались все люди, вкусившие уже свежей тёплой крови от завидной добычи и ожидавшие теперь своей доли парного оленьего мяса.
Выпотрошенный и освежёванный олень висел на дереве — подальше от голодных собак. Ничего в этой ободранной и обескровленной туше не напоминало величественного лесного красавца.
Никто не обращал внимания на странное выражение, с которым смотрела на тушу жена Луми Нейде. Во взгляде её были и страх, и боль, но и — надежда. Однако все были заняты лишь оленем. Луми и Нейде отрезали от туши полоски мяса и раздавали всем желающим — как заведено среди людей рода. Оленью плоть натирали солью и сухими травами, жарили над костром и тут же жадно поедали, запивая забродившим соком лесных ягод. Съевши мясо, разбивали обглоданные кости и высасывали оттуда самое вкусное — костный мозг. В конце концов съели всё мясо, и печень, и сердце, и всё остальное. Но и собакам досталось немало требухи и прочих объедков.
Все набили свои животы до упора — так, что больше ничего туда уже влезть не могло. И никто — даже радующийся славе и вкусной пище, опьянённый успехом и ягодным соком Луми — не замечал, что Нейде не съела от мужниной добычи ни кусочка. Тем более никто не услышал, что твердит она тихо данные ей наставления: «Ты мясо белого четырёхлетка не ешь, а шкуру поскорей прибери и сохнуть повесь». Да если бы и услыхали, никто бы слов тех не понял — помимо колдуна Арпа, но тот так и не вылез на праздник из мрачного своего чома на краю стойбища.
Три дня висела белая шкура перед чомом, сохла, а как высохла, занесла её Нейде внутрь. Вновь повторяла она наставления Арпа, сделанные ей втайне: «Как ляжешь с мужем спать, в шкуру-то ты завернись. Но только смотри, ложись к мужу спиной, чтобы не мог он тебя обнимать-ласкать. На одну половину шкуры сама ляжешь, другою накроешься. Голову положи на оленьи уши, в которых душа его живёт, ухо своё в ухо оленье положи, а пяты-то свои на хвост его положи. К Маар-ми обратись с молитвой и засыпай. Тогда всё и станется».
Так и сделала Нейде, да только зря старалась от мужа отгородиться — спал он сном непробудным и мирно улыбался. Видно, счастлив был великий воин и охотник жизнью своей. Да только вот Нейде не была своею счастлива…
Погружаясь в сон, утопая в ядрёном запахе свежей шкуры, шептала она молитву Маар-ми, но вскоре язык её иное заговорил:
— Иркё, Иркё, муж мой любимый, — словно в бреду бормотала женщина. — Стосковалась душа моя по тебе! Войди же в меня и уведи отсюда далеко, в леса и горы, где будем мы с тобой вечно живыми. Душу твою — душу оленью принимаю в тебя, но половину её обратно тебе отдам! Ты бери меня, бери! Ты возьми меня с собою!