Жена султана
Шрифт:
На пороге своей комнаты я останавливаюсь.
— Я вынесу вам бурнус, и вы его осмотрите.
— Мы пойдем с тобой.
Младший буравит меня взглядом.
Они стоят в дверях, оглядывая скудную обстановку, пока я иду к сундуку и достаю бурнус, который они тщательно осматривают. Не найдя крови, они возвращают его мне.
— У тебя нет другого белого бурнуса?
— Деньга на меня с неба не падают.
Младший служитель усмехается, потом поворачивается к Хасану:
— Ты сказал, была твоя смена, когда этот человек вернулся во дворец?
Хасан кивает:
— Да, я отворил ему ворота.
— Бежал? — Он оборачивается ко мне: — Почему ты бежал?
— Лило.
— Ты не сказал, что на нем был белый плащ, когда он вернулся, — говорит служитель Хасану, не сводя с меня глаз.
Мои глаза прикованы к стражнику — он равнодушно смотрит на меня.
— Нет у меня времени замечать, кто во что одет. Но я уверен, на Нус-Нусе был этот бурнус.
Младший служитель неприкрыто разочарован.
— А что насчет твоей обуви, господин?
«Господин» — это что-то новенькое, и это добрый знак; но я забыл о бабушах.
— Ты, по-моему, был босиком, — желая помочь, говорит Хасан.
— Босиком? — оба служителя вновь мною заинтересовались.
— Грязь была чудовищная, не хотел загубить бабуши.
Младший снова смотрит в свои записи.
— Здесь сказано, что ты вышел из дворца в высоких пробковых башмаках.
Боже милосердный.
— Правда?
Они что, опросили даже этих никчемных невольников? Мысль безумная, но во дворце и у стен есть глаза.
— На мне были башмаки, когда я вышел, но я их снял, в них невозможно было идти — босиком лучше. С босых ног грязь отмыть проще, чем с обуви.
Служители переглядываются. Интересно, к чему бы это.
— Можно взглянуть на твои бабуши, господин? Чтобы покончить со всем этим, — произносит почти извиняющимся тоном старший.
Ад и преисподняя. Я указываю себе на ноги.
— Вот они, на мне.
Они опускают глаза. Эти фассийские туфли были при рождении цвета молодого лимона, но со временем потемнели до грязно-коричневого. Кожа растягивается, принимая форму ноги. А ноги у меня мозолистые, как у последнего плотника, пробковые башмаки мне, в общем, и ни к чему. Служители смотрят на меня с понятным недоверием.
— Это твои единственные бабуши?
— Да.
Я сам себе не верю.
— Не возражаешь, мы быстренько осмотрим твою комнату.
Это не вопрос, а утверждение.
Я отступаю в сторону.
— Давайте.
Они управляются быстро — осматривать почти нечего. Роются в сундуке, даже листают книги, словно я мог спрятать уличающие меня туфли между страницами. Находят свертки, что я купил для Малика, — я забыл отдать их ему, — рас эль-ханут и эфирное масло; по запаху понятно, что в них. Потом они тщательно осматривают подставку для письма, нюхая чернила, будто думают, что у меня тут выставлены напоказ яды. Найдя мой ханжар, обрядовый кинжал, который по особым случаям носят все мужчины (даже урезанные), они оживляются; но вскоре лица их вытягиваются — он затуплен и покрыт ржавчиной, им не перережешь бороду и горло старика. В конце концов, недовольный младший служитель вынимает из сумки свернутую ткань и раскатывает ее на полу. На ней отпечаток ноги — темно-коричневый, цвета ржавчины.
— Я снял этот отпечаток на месте преступления. Не мог бы ты
Такой вежливый.
Я делаю то, о чем меня просят. Кожа старых бабушей растянулась шире моей стопы, моя нога полностью закрывает отпечаток.
— Благодарю, господин.
Голос у него напряженный и презрительный. Он с отвращением сворачивает ткань с отпечатком. Но он еще не закончил.
— Рашид, — говорит он старшему, — дай, пожалуйста, башмаки.
О, Малеео… вот они, проклятые. Второй служитель достает их из сумки и ставит на землю возле меня.
— Примерь их… господин.
Тон у него язвительный.
Упасть, что ли, на пол, изобразив внезапную болезнь? Выйти из себя и не подчиниться? Я не делаю ни того ни другого. Стараясь удержать равновесие, я пихаю правую ногу в соответствующий башмак. Но вместо того, чтобы обличить меня, он застревает на полпути — разношенная старая кожа на два размера больше своего хорошенького изукрашенного товарища. Служитель пробует надеть башмак силой, но ясно, что они с туфлей несовместимы. Рывком, едва не повалив меня на пол, он сдергивает досаждающий башмак и отшвыривает его.
Лицо мое едва не расплывается в улыбке, но я призываю маску кпонунгу и усмиряю порыв.
— Должно быть, они принадлежали убитому, — я с извинением развожу руками. — Ты закончил, господин? У меня много дел.
Первый служитель смотрит на меня с каменным лицом. Я не отвожу глаз, не моргаю. В конце концов, его взгляд устремляется мне за спину.
— Это твой двор?
— В нем бывают и другие, — предусмотрительно говорю я, но они уже выходят наружу.
Дождь смысл все следы крови с фонтана — мрамор блестит нетронутой белизной. Какое-то время служители бродят по закрытой со всех сторон площадке, а я стою, прислонившись к двери. За моей спиной Хасан и другие стражники обсуждают женщину, которую видели в меллахе. Это еврейский квартал, поэтому балконы там выходят на улицу, а на женщине не было покрывала — и, судя по всему, она была просто персик. Стражи внешних ворот не всегда оскоплены — разве что хотят повышения до дворцовых стражей; разговор их полон сальностей.
— Это твое, господин?
В руках служителя окровавленные фассийские бабуши, которые я зарыл во дворе. Он так и брызжет ликованием. Потом, словно актер в театре, он снова разворачивает ткань с кровавым отпечатком и ставит правую туфлю на пятно. Разумеется, они безупречно совпадают.
— И что ты об этом скажешь?
Спокойно, Нус-Нус. Спокойно. Я достаточно осторожен, чтобы промолчать, вместо того чтобы говорить что-то, что упрочит мою вину.
— Сними бабуши, — приказывает он мне, и, когда я разуваюсь, указывает на испорченные туфли. — Надень.
Кровь засохла и запеклась. Туфли и так тесные, я молюсь, чтобы они стали еще теснее, но они предательски налезают, они мне как раз.
Ободрившись, служитель приносит отброшенный башмак и разыгрывает целое представление, ставя его передо мной на землю.
— Теперь сунь ногу в башмак.
Я делаю, что он велит. Разумеется, сидит как влитой. Мне конец.
— Дворцовый слуга Нус-Нус, — произносит он с торжеством, потом, помедлив, спрашивает: — У тебя есть иное имя?
Я качаю головой — такому, как он, я своего имени не назову.