Жена завоевателя
Шрифт:
Она почувствовала, как холодный пот стекает по животу. А взгляд ее был прикован к оружию на полу.
– Ты сказал, что мне нечего бояться тебя.
– И это так.
– А как же мои люди? – спросила Гвин, отступая и спотыкаясь о кайму своего платья. Она выпрямилась и оказалась прижатой к стене. – Должно быть, они считают, что им есть чего бояться. Что ты сказал Джерву и Фальку?
– Лишь то, что я вернулся домой. И что ждет тех, кто будет мне противостоять.
– Господи, Язычник! Ты с таким же успехом мог выцарапать им глаза.
– Глаза
Ее брови разгладились.
– Они добрые люди, верные и значат для меня все на свете. Если ты им угрожал…
Он сделал шаг к ней. От его тела веяло жаром. Ее же охватил озноб, будто в приступе лихорадки. Потом он ударил ладонью по стене возле ее головы. Она дернулась, будто пробудившись, полная внимания.
– Я им не угрожал, леди.
Его другая рука легла на стену, и Гвин оказалась между его раздвинутыми руками.
– Я повторю тебе то, что сказал им. Этот замок мой, и ты моя, как все и всё, что находится в замке. Если станешь противодействовать мне, то потерпишь поражение.
– Ты смеешь мне угрожать?
Он смотрел на нее холодно поблескивающими глазами.
– Ты не видела ничего из того, что я делал и могу делать, леди, как не видела того, что я потерял. Моя роль здесь очевидна. А ты как сноп пшеницы в большом пшеничном поле. Не более. И я тебе не угрожал, – добавил он, понизив голос. – Я только объяснил свою позицию.
– Слишком хорошо, милорд, – ответила она холодным и ясным голосом. – А теперь послушай меня. Я не обнажала меча в битве. Поэтому считай, что я не сражалась. Ты можешь раздавить меня как букашку, но предупреждаю: я способна ужалить, и в моем жале есть яд, какого ты не встречал за все долгие годы в Нормандии.
Она поднырнула под его руку и, спотыкаясь, сделала несколько шагов в сторону. Сноп пшеницы? Так вот что значил Лондон? Внезапно у нее возникло такое ощущение, будто она выпила слишком много вина и сейчас ей станет дурно.
Он невозмутимо наблюдал за ней.
– Я не забыл, что такое английское предательство, леди. И еще долго буду об этом помнить.
– Ты имеешь в виду моего отца? – кинула она ему в лицо.
– Я имею в виду твоего отца. И тебя.
– Меня? – выкрикнула она. – Меня? А как насчет тебя самого?
– Меня самого? – Его изумление выглядело почти комично. – Как это?
Она вскинула руки вверх:
– Или, может быть, армии, которая шла впереди тебя?
– Чтобы получить назад мой дом, леди, – возразил он тихо и спокойно, – я готов был управлять хоть адской колесницей.
– Вот этому я готова поверить. – Она презрительно дернула плечами. – Ради себя и своих целей ты готов делать такое, на что мы не способны. Остальные для тебя ничего не значат, и пусть они горят в аду. Знаешь что, Язычник, – сказала она, и в голосе ее было столько чувства, что он прерывался. – Сколько бы ты ни угрожал мне, ты не запугаешь меня. Я не склонюсь.
В уголках его губ заиграла хищная улыбка:
– Однажды ты все-таки склонилась. Ради меня.
Ей показалось,
– Ты знал меня всего одну ночь. Не стоит путать это с настоящим знанием. Ты не знаешь меня настоящей.
Его бровь высокомерно изогнулась:
– Теперь я знаю тебя.
– Ничего ты не ведаешь. Ты дитя, притворяющееся взрослым мужчиной. Ты завоевываешь все подряд, ты сражаешься за земли, которые не нужны женщинам и детям, ты оставляешь после себя сожженную землю, безутешных вдов и детей, лишившихся отцов. Послушай, Язычник, мои слова, пока я пытаюсь объяснить тебе свою позицию: я не собираюсь просить тебя о милосердии, которое позволит мне бродить по заднему двору, поднимая юбки, чтобы не замарать их. Это и мой дом тоже.
– Право, когда ты впадаешь в такую ярость, было бы милосердием задрать тебе юбки и всыпать как следует.
– Тогда, милорд, можешь ожидать, что с этого момента я не буду впадать в такую ярость, чтобы у тебя не было повода проявлять ко мне подобное милосердие.
Он двинулся к ней и снова оказался рядом, возвышаясь над ней как башня. Его голос заставил ее вздрогнуть и поднять голову. Его челюсти были сжаты, темно-серые глаза посветлели от ярости и казались ледяными. Он едва сдерживал себя, и тут она испытала настоящий страх.
– Подумай об этом, отродье де л’Ами, – проскрежетал он. – Мое милосердие – сейчас твое единственное спасение.
Ее лицо оказалось в нескольких дюймах от него, а грудь еще ближе к нему, и она полыхала жаром, и этот жар окутывал ее как одеяло.
Он повернулся на каблуках, поднял с пола свое оружие и вышел, хлопнув дверью. Она осталась стоять посередине комнаты, нетвердо держась на ногах.
Боже милостивый, отдать себя в его полную власть? В то время как наследник трона будет оставаться внизу?
А что случится, если он обнаружит это и поймет, что она хранила верность прежней власти?
Она представила свою шею в петле, свисающей с ветви дерева.
И упала на кровать, прижимая руку к бурно бьющемуся сердцу.
Глава 6
Гриффин направился к двери в поисках Александра и чуть не налетел на Эдмунда, своего оруженосца, уже напоившего и выгулявшего Нуара и теперь готового следовать по пятам за хозяином. Гриффин остановился и положил руку мальчику на плечо.
– Твоя задача, Эдмунд, – леди Гвиневра.
Мальчик рьяно кивнул в ответ.
– Она не должна скрываться в своей комнате. Ей следует спуститься вниз и подписать бумаги о передаче имущества. И она должна присутствовать на трапезе. Если пожелает, может сама растолочь целебные травы. Позаботься об этом, Эдмунд.
– Милорд, а если она пожелает исповедаться? – спросил оруженосец, потому что каждый обитатель замка это делал после капитуляции. Эдмунд в свои тринадцать лет знал, что всегда оставалось много грехов, требующих отпущения.