Жена Зимы

Хэнд Элизабет

Так что настоящего девственного леса не так уж много, даже если деревья выглядят древними — как те, которые показывают в кино, когда хотят убедить зрителя, что дело происходит где-то в полной глуши; на самом деле этим деревьям лет сорок-пятьдесят. Малыши еще.

Но здесь растут другие деревья — в том числе и деревья-волки, которые Зима обычно срубает. Дерево-волк — это большое кривое дерево с густой кроной, которое забирает себе весь свет и питательные вещества из почвы, глуша окружающие насаждения. Деревья-волки — сорные деревья, потому что они кривые, и толкового

строевого леса из них не будет, к тому же своим соседям они не дают вырасти высокими и прямыми. В общем, их надо убирать.

Когда я был маленьким и ходил с Зимой в лес смотреть, как он работает, я боялся деревьев-волков. Не потому, что в них было что-то пугающее — они выглядели как обычные деревья, только большие.

Но я думал, что в них живут волки. Когда я однажды поделился этим с Зимой, он засмеялся.

— В твоем возрасте я тоже так думал.

Он смазывал свою бензопилу, собираясь расчленить дерево-волка, красный дуб. Красные дубы ужасно пахнут, когда их рубишь; их сырая древесина воняет как собачье дерьмо.

— Хочешь знать, почему на самом деле их так назвали?

Я кивнул, стараясь дышать ртом.

— Потому, что тысячу лет назад в Англии и соседних странах на таких деревьях вешали изгоев. И называли их деревьями с волчьими головами, потому что изгои жили как юлки — за счет тех, кто слабее.

Так вот, нам с Валой попадались деревья-волки, время от времени мы встречали старые яблони, увитые диким виноградом, — остатки семейной фермы Лонни. А все потому, что хотя это и девственный лес, птицы и звери об этом не знают.

Они таскают фрукты с фермы, а потом выдают семена обратно; вот посреди леса и берутся яблони и всякое такое.

Я вспотел и устал. Вала с самого начала пути не сказала ни единого слова, и я уже начал задумываться: она, часом, не забыла, что я тут вообще есть? Мать говорит, что во время беременности женщины чудят даже больше обычного. Я пытался придумать какой-нибудь повод, чтобы повернуть обратно, но тут Вала остановилась.

— Вот, — произнесла она.

Мы добрались до ложбины на склоне. Отсюда видна была сама ферма, и амбар, и хозяйственные пристройки, несколько яблонь и спускающееся к океану заросшее поле. Вместо пляжа — здоровенные куски гранита. А еще — длинная металлическая пристань, которой вроде как раньше не было.

Это красивое место со всех сторон окружал лес. В нескольких ярдах от фермы деревья взбирались на утес над каменистым пляжем, все маленькие и скрученные от ветра, кроме трех огромных веймутовых сосен, каждая высотой в сотню футов.

Зима зовет такие сосны королевскими.

— Эти деревья древние, — как-то сказал он мне, махнув в сторону одного из них, — Видишь?

Я прищурился. Я знал, что белоголовые орланы гнездятся неподалеку от океана, но никакого гнезда разглядеть не мог. Я покачал головой.

Зима взял меня за голову и повернул так, что я стал смотреть почти вертикально вверх.

— Вон там, на стволе, видишь затес?

Тогда я заметил три зарубки, образующие наконечник стрелы.

— Королевская метка, — пояснил Зима, — Датируется примерно тысяча

шестьсот девяностым годом. Это значит, что уже тогда они были королевскими деревьями, пригодными для мачты королевского военного корабля. То есть три сотни лет назад эти деревья были большими. Возможно, к тому времени им уже было по триста лет.

Теперь, с Валой, я обратил внимание, что королевские сосны возвышаются над прочими деревьями, словно мачты шхуны, поднимающиеся из зеленого моря. Я подумал, что Вала привела меня сюда посмотреть на них, и потому из вежливости готов был сделать вид, что ничего про них не знаю.

Вместо этого она прикоснулась к моей руке и указала на что-то всего в нескольких футах от нас, на поляну, где деревья выросли вокруг части выпаса.

— Ух ты! — восхитился я.

Посреди поляны рос куст. Большой куст айвы. Его длинные тонкие ветви были покрыты зелеными листьями и маленькими красными цветами — ярко-красными, как «валентинки», такими яркими после сумеречного леса, что я моргнул.

А потом я подумал, что у меня что-то неладно с глазами, потому что куст двигался. Не колыхался от ветра — ветра никакого не было, — а двигался, как будто он распадался на части, потом снова сходился воедино; листья отрывались от ветвей и трепетали в воздухе, превращаясь из темно-зеленых в мерцающе-зеленые, словно были покрыты краской металлик, и время от времени среди них вспыхивал красный огонек, будто один из цветков тоже взлетал.

Но еще более странным было то, что куст издавал звуки. Он жужжал, но не как пчелы, а как бензопила или как косилка — пронзительно, то громче, то тише. Я протер глаза и искоса взглянул на заросшее поле, думая, что, может, Томас Тарни нанял кого-то его очистить и шум доносится оттуда.

Нотам никого не было — только высокая трава, яблони и камни, а за всем этим — утес и океанская гладь.

— Видишь их?

Голос Валы прозвучал так близко от моего уха, что я подскочил, а потом почувствовал, как по коже побежали мурашки от ее дыхания, такого ледяного, будто рядом приоткрылась дверца морозильной камеры. Я покачал головой. Тогда Вала притронулась к моему рукаву — ее касание холодило даже через ткань — и повела меня на поляну, к кусту, так близко, что он навис над нами, как красное облако.

— Видишь? — пробормотала она.

Куст был полон колибри. Их были сотни. Они молниеносно носились туда-сюда, словно куст — это город, а пространство между листьями — улицы и переулки. Какие-то колибри зависали над цветами, желая перекусить, но большинство летали так стремительно, что их едва удавалось разглядеть. Некоторые сидели на ветвях, совершенно неподвижные, и выглядели сверхъестественнее всего, как если бы дождевая капля повисла в воздухе.

Но нет, они не были неподвижны; каждая присаживалась ровно настолько, чтобы я успел ее разглядеть: зеленые-презеленые крылья и красное пятнышко на горлышке, настолько насыщенно-красное, что казалось, будто кто-то раздавил крохотное тельце, сжав его слишком сильно. Я подумал, что, может быть, тоже подержу эту птичку в руках или хотя бы потрогаю.