Женщина на лестнице
Шрифт:
Когда я вернулся на балкон, со стола уже было убрано, и Ирена открыла бутылку красного вина.
– Швинд хотел вернуть себе все свои картины или только твой портрет?
– Ему хотелось вернуть себе картины, которые имели программное значение для его творчества. Он писал не просто картины, ту или эту. Он давал ответы на актуальные вопросы, которые вставали перед живописью, – о возможностях предметного или абстрактного искусства, о связи живописи с фотографией, о взаимоотношениях красоты и правды.
– А твой портрет…
– Он был призван опровергнуть
Я не понял.
– Почему картина Дюшана означала конец живописи?
Она рассмеялась:
– Ты приехал, чтобы наконец-то разобраться в современной живописи?
Она дружелюбно улыбалась, но за этой улыбкой скрывалось нечто, чего я не мог истолковать. Презрение, неприязнь, усталость? Мне пришло на ум, что порой о смертельной усталости говорит человек, который на самом деле полон жизни, а вот когда говорят об усталости от жизни, тут уже недалеко до смерти.
– Я хочу понять, что тогда произошло. Я был для тебя легкой добычей. Ты меня использовала, да еще дала понять, что сделала это преднамеренно. Ведь ты могла позвонить, отправить письмо или открытку. Раз уж ты решила использовать и вышвырнуть меня, то почему бы…
– …не придать этому видимость приличия? – В ее голосе послышалось явное презрение. – Для Гундлаха я была молодой, красивой блондинкой – его трофеем, решающую роль играла моя внешность. Для Швинда я служила источником вдохновения, для чего моей внешности тоже оказалось вполне достаточно. Потом явился ты. Третья дурацкая женская роль: после самочки и музы – принцесса, которую от грозящей опасности спасает принц. – Она покачала головой. – Нет, мне тогда было не до соблюдения декора.
– Но ведь я не навязывал тебе никакой роли. Когда я признался тебе в любви, ты могла бы вежливо отказать мне и уйти своей дорогой.
– Вежливо отказать?
– Пусть невежливо. Но ты не должна была меня использовать.
Она устало кивнула:
– Роли предписывают человеку определенное поведение, лишают его индивидуальности, позволяют использовать его. Принц, спаситель принцессы, – ты использовал меня точно так же, как Гундлах и Швинд.
Доля женщин, которые работают в нашей юридической фирме, превосходит среднестатистические показатели. Этажом выше находится налоговая консультация, этажом ниже – аудиторское бюро, вместе с которыми мы содержим частный детский сад. Я поддержал карьеру своей жены и оплатил дочери учебу сначала на факультете искусствознания, а затем еще и на юридическом. Феминистки не вправе читать мне нотации.
– Хочешь убедить меня, будто у тебя был выбор только между трофеем, музой и принцессой. Только между тем, чего от тебя хотели Гундлах, Швинд и я? У тебя были деньги, профессия, был шанс реализовать себя так, как тебе угодно. Не перекладывай ответственность…
– Ответственность? Ты не хочешь понять, тебе надо найти виноватого. – Она недоверчиво смотрела на меня. – Это для тебя главное? То, что ты можешь меня обвинить? Что тебе не в чем упрекнуть самого себя? Не может же быть итогом
Я не мог взять в толк, о чем идет речь.
– Я всего лишь хотел сказать…
– Вот каким становится человек, который всю жизнь посвятил правосудию. Важно не кто ты – важно, чтобы ты был прав? А остальные не правы?
Я все еще не понимал, чего она от меня хочет. Ночь наступила почти мгновенно. Однако темно не было, в лунном свете серебристо поблескивали листья деревьев, мерцало море. Луна безжалостно высветило лицо Ирены, на котором проступила каждая морщинка, каждое темное пятно, каждая черта усталости, поэтому мне стало жалко ее – и себя. Мы постарели, а случившееся было так давно. Зачем же мучить ее, зачем мучить себя этой давней историей!
Однако расстаться с той давней историей было непросто. Едва мне пришла в голову эта мысль, как Ирена сказала:
– Мне очень жаль, что я тогда причинила тебе боль. Я чувствовала себя настолько несвободной, что хотела лишь одного – вырваться на волю, остальное было безразлично. Подумать только… каким еще ребенком ты был тогда!
Если я тогда был еще ребенком, то кем я стал теперь? Я лежал в постели, слова Ирены не давали мне заснуть. Разумеется, теперь я знаю о людях гораздо больше, чем тогда, знаю, как обращаться с ними, знаю свои обязанности по отношению к ним и знаю, чего не могу им позволить по отношению к себе, знаю, как вести переговоры и как идет судебный процесс. Хотя в принципе я знал все это уже тогда и ребенком себя вовсе не чувствовал.
Небольшая комната, предоставленная мне Иреной, выходила окнами на море. Прислушавшись, я различал в тишине шелест прибрежных волн, они шуршали по песку, а откатившись, дребезжали галькой. Комнату освещала луна, я хорошо видел шкаф, стул и зеркало.
Прислушавшись, я, как мне чудилось, слышал и дыхание Ирены. Собственно говоря, такого быть не могло, ибо между моей комнатой и комнатой Ирены находилось еще одно помещение. Но если это было не ее дыхание, то мне слышалось дыхание дома, а такого быть и вовсе не могло. Размеренный тяжкий вдох и выдох. Снаружи вскрикнул какой-то зверь и сразу замолк, будто очнулся от кошмара или же увидел нечто ужасное.
А может, его напугал внезапный порыв ветра. Ничто не предвещало этого шквала, но он вдруг обрушился на дом, сотрясая его так, что затрещали балки. Я встал, подошел к окну, ожидая первых капель. Однако небо оставалось ясным, светила луна. Ветер не принес с собой ливня, он лишь гнул деревья, заставлял скрипеть старый дом.
Мне стало жутковато. Ветер, не нагнавший тучи и дождь, не должен был так разбушеваться, а он разошелся. Он не дул мне в лицо, но был рядом, пронизывал меня насквозь, заставляя меня ощутить свою беспомощность, как давал дому почувствовать его ветхость. Потом мне стало еще страшнее. На балконе сидел человек, повернувшись ко мне лицом. Темнокожий паренек с короткими волосами, широким приплюснутым носом, широким ртом; он сидел на полу, поджав под себя ноги. Если бы я так сел, то свалился бы на спину, подумал я; его глаза были глубоко посажены, поэтому я не видел белков. Но я чувствовал его взгляд, направленный прямо на меня, неподвижный и непонятный.