Женщина на лестнице
Шрифт:
Голос администратора звучал бодро, словно в самый разгар дня:
– Вы не заболели? Пока не знаете, когда прилетите? Врач считает, что оснований для беспокойства нет? До вас трудно дозвониться? – Связь была плохой, поэтому администратор то и дело переспрашивал, чтобы убедиться, что все понял правильно. – Позвонить вашим детям? – Он взялся сделать это, а потом в ответ на мои приветы коллегам передал приветы от них.
Я выключил телефон. Мне никогда не хотелось обзавестись катером; море, новые берега и чужие гавани никогда не манили меня. Но теперь у меня возникло приятное чувство, будто я обрубил канат, которым моя лодка была пришвартована к причалу.
Пилот
Потом появилась Ирена. Она не попросила меня о помощи, а я ей себя не предложил; это был ее вечер, ее выход. Она спокойно вышла на балкон в черном топике и длинной черной юбке, волосы собраны наверх, губы подкрашены, вокруг шеи два витка серого жемчужного ожерелья. Вся светясь, улыбаясь, наслаждаясь нашим восхищением, она позволила Гундлаху подать ей бокал, мне – налить ей вино, а Швинду – преподнести ей белую розу, которую она прикрепила к топику булавкой, чудесным образом появившейся из кармана Швинда. Икра была крупнозернистой, барамунди получилась сочной, мясо кенгуру – нежным, разговор легко перескакивал с одного пустяка на другой.
И тут я спросил Ирену:
– Теперь тебе ясно, что в них осталось от прежнего? Ты их узнаешь? Видишь в них то, за что любила? И из-за чего ушла от них?
Я не смог истолковать ее взгляд. Пробудил ли я ее от какого-то сна? Выражал ли ее взгляд недоумение из-за того, что я вмешиваюсь не в свое дело? Гундлах и Швинд казались обескураженными; оно и понятно, ведь за то время, пока они были здесь, я не произнес почти ни слова.
– О да! – Она улыбнулась. – Узнаю ноги Карла, большие, сильные ноги, которые прочно утвердились в этом мире. Он по-прежнему шумный, самоуверенный. Когда-то эти свойства рождали во мне чувство защищенности. В Петере я узнаю его волю и силу, а теперь, когда он пользуется тростью, ее стук звучит так же, как раньше звучали его шаги, потому что сапожник набивал на его туфли подковки. Помню, какими честолюбивыми были оба. Я чувствовала себя слишком молодой для них, скорее дочерью, чем женой. А сейчас я чувствую себя почти матерью. Я вижу, что они не щадили сил, вижу, что они преуспели, и рада за них. Правильно, что я тогда ушла от них. Когда дети вырастают, мать должна уйти.
– Мать…
Ирена взглядом попросила меня замолчать, не задавать недоуменных вопросов о ее новой роли матери наряду с прежними ролями трофея и музы. Может, ей просто хотелось быть красивой, вызывать восхищение, наслаждаться этим вечером?
– Ты ушла от нас не потому, что отпустила нас, детей, в большой мир. И сюда ты заманила нас не затем, чтобы вспомнить его ноги и мои туфли. О чем он тебя спросил? – Гундлах кивнул в мою сторону. – Что осталось? Ты действительно решила узнать, что осталось от того времени, которое мы с тобой прожили вместе? И от того времени, которое ты прожила с ним? – Теперь он кивнул в сторону Швинда. – Это был лишь эпизод, не более. Он начался случайно – если бы ты не находилась как раз в музее, куда японцы пришли на экскурсию, а экскурсовода не оказалось на месте… Если бы другой художник не уехал в Рим и мне пришлось заказать твой портрет
– Вот как вы представляете себе собственную жизнь? Всего лишь как череду эпизодов?
Ошеломленный вопросом, Гундлах испытующе посмотрел на Швинда и решил, что тот спрашивает вполне серьезно.
– Разумеется, нет. Мой отец превратил свою мастерскую в большую фабрику, а я превратил ее в концерн. Моя жизнь подчинена определенной цели. А вот встречи, которые не меняют ни избранного пути, ни поставленной цели, остаются пусть прекрасными, но все-таки эпизодами.
– А ваши женщины, ваши дети, внуки?..
– Они часть этой цели. Все, что я создаю, должно быть долговечным – ведь и вы работаете не иначе. Судите сами, я был помощником ПВО люфтваффе, потом начал карьеру учеником в «Немецком банке», а закончил ассистентом Германа Абса; во время первого нефтяного кризиса я возглавил фирму; еще до объединения Германии мой концерн обзавелся филиалами в Америке, а потом я открыл их в Восточной Европе и Китае. Исторические перемены закончились, но наш мир остается динамичным, поэтому, чтобы сохранить в нем свое место, мы тоже должны быть динамичными. Сумеют ли быть такими мои дети и внуки? Генетический потенциал семейного бизнеса ограничен.
Швинд рассмеялся:
– Конец истории?
– История не закончится. Но наш мир перестал изменяться. Ему больше ничего не угрожает – ни фашизм, ни коммунизм, которые хотели изменить мир. С окончанием холодной войны нашему миропорядку нет альтернативы. Назовите мне хоть одну страну, которая не живет по законам капитализма, – не сможете, ибо даже китайский коммунизм превратился в капитализм. Заветы пророка, ради которых убивают и погибают мусульмане, – это не альтернатива, а лишь проблема для полиции и спецслужб. Вас заботят бедняки? Пока работает телевизор и на столе стоит пиво, они не представляют собой угрозы, ибо на эти вещи денег всегда хватит.
– Это производит… – Швинд постарался найти подходящее слово, – довольно гнетущее впечатление.
– А разве ваши картины производят гнетущее впечатление? Я не разбираюсь в искусстве, но после нашей тогдашней встречи…
– Эпизода?
– Вот именно, эпизода. Я следил за вами, за тем, как вы становились все известнее и дороже. Фигуративная живопись, абстракция, картины, написанные на основе фотографий, эксперименты со стеклом, материалами, красками – вы играли всем этим, будто ребенок, который очутился среди груды игрушек, брошенных наигравшимися старшими братьями и сестрами, и выхватывает из этой груды то одну игрушку, то другую. У вас огромный выбор, вы можете воспользоваться им совершенно произвольно, поэтому вашему искусству тоже нет альтернативы.
Ирена улыбнулась Швинду:
– Ты в самом деле такой?
– Я…
– Дайте мне закончить. Вы такой, потому что мир больше не меняется. Он остается динамичным, но динамика экономики и финансов, политики и культуры приносит одни повторы, эта динамика больше не изменяет мир. Ваше искусство тоже динамично, иногда динамика присутствует внутри самой картины. Поэтому она прекрасна. Но это ничего не меняет. – Он сделался серьезным. – Да, я хочу, чтобы портрет Ирены висел у меня дома.
– А что, собственно, должно менять искусство? Я писал то, что видел. Иногда я видел то, чего нет, но могло бы быть, и это тоже писал. Я старался писать как можно лучше. Вот и все.