Женщина на лестнице
Шрифт:
Ирена встала. Она выглядела ужасно – постаревшая, больная, усталая.
– Несколько недель назад я подарила картину Художественной галерее. Теперь я не могу отдать ее вам, никому из вас.
Она взглянула на меня, я обнял ее и, поддерживая, помог дойти до лестницы, а потом подняться наверх. Она не раздеваясь легла в постель, я достал одеяло и укрыл ее. Не успел я закрыть за собой дверь, как Ирена уснула.
Когда я вернулся на балкон, Гундлах и Швинд вновь обрели дар речи.
– Разве она может распоряжаться тем, что ей не принадлежит?
– Вам следовало занести картину в «Реестр пропавших произведений искусства».
– Весь этот спектакль с картиной, якобы предоставленной для временной экспозиции, затеян, чтобы заманить нас сюда? Чего она хочет от нас? – Гундлах покачал головой. – Ох уж эти женщины! Что было, то прошло – они этого не понимают. Если хочешь двигаться вперед, нужно оставлять прошлое позади. Нельзя вечно тащить за собой старую любовь и старую вражду… Из всего вырастаешь, как из старой одежды. Со временем она начинает пахнуть плесенью.
Вероятно, Гундлах был прав. Но он злил меня.
– Разве вы сами не пытаетесь остановить ход времени? Разве не хотите вернуть себе картину, чтобы сохранить свою молодость с юной Иреной?
– Он говорил это? – Швинд рассмеялся.
– Чтобы сохранить свою молодость с юной Иреной, мне не нужно видеть ее старой. Кстати, вы до сих пор не сказали нам, что вы тут делаете.
Я встал:
– Какое это имеет значение?
Я вышел из дома, сел на берегу. До меня доносился разговор Гундлаха и Швинда, которые сначала гадали, что я тут делаю, а затем попытались представить свой напрасный приезд в виде забавного приключения. Гундлах похвастался, что учредил в честь отца благотворительный фонд Ганса Гундлаха, который занимается реставрацией деревенских церквей в Бранденбурге и Мекленбурге. Швинд сказал, что фонды следует учреждать завещанием и лишь за счет тех средств, которые останутся от розданного женам и детям; у него самого пятеро детей от четырех браков. Потом он начал сетовать на демократизацию и банализацию искусства в виде арт-терапии для инвалидов или детских конкурсов художественного творчества.
Я снял туфли и носки. Море было теплым. Раздевшись, я поплыл в лунную ночь, пока не перестал слышать доносившиеся с балкона обрывки разговора и уже не мог разглядеть горящую свечу. В конце бухты из воды выступал плоский край скалы. Я лег на гладкий камень. Он еще держал накопившееся тепло и грел мне спину, нежный ветерок обвевал лицо, грудь, живот.
Неужели Ирена захотела вновь стать такой, какой она была прежде для Гундлаха и Швинда? Она кокетливо разыгрывала роль матери, радовалась тому, как оба восхищаются ею, улыбалась их шуткам, благожелательно выслушивала их рассказы об успехах. Ей хотелось нравиться им. Побуждала ли она их к тому, чтобы они полностью раскрылись? Чтобы было легче распознать, какие они на самом деле? Или же она просто оставалась прежней Иреной? Ведь говорят же, что человек навсегда остается ребенком для собственных родителей, даже тогда, когда сам он становится взрослым, а родители стареют.
Меня все это не касалось. Я хорошо чувствую, касается меня что-либо или нет, поэтому отчетливо понимал, что все происходящее здесь касается только Ирены, Гундлаха и Швинда, но не меня. Ирена красовалась перед ними, Гундлах и Швинд пыжились перед ней. Я же был всего лишь случайным зрителем. Не знаю почему, но внезапно я почувствовал себя виноватым – не из-за того, что помог тогда Ирене похитить картину или вмешался теперь в ее игру с обоими мужчинами, и не из-за того, что моя жена врезалась на машине
В доме было тихо и темно. У лестницы сидел на корточках Кари; мы кивнули друг другу, я улыбнулся ему, но не увидел ответной улыбки. На балконе еще стояли бокалы, открытая бутылка вина. Наполнив бокал, я сел. Завтра можно позвонить из Рок-Харбора в офис, попросить кого-нибудь из коллег выяснить, в чем обвиняют террористку с крашеными волосами, темными очками и опущенной головой. Но пожалуй, Гундлах прав. И тогда любое преступление Ирены есть лишь часть ушедшего мира, с которым нынешний мир не имеет ничего общего.
Лежа в постели, я прислушивался к плеску волн, шуршанию гальки. Звуки были тихими, я едва различал их. Не слышал я и дыхания дома. Но в доме ощущалось странное беспокойство, словно у Ирены подрагивают руки и ноги, будто Гундлах ворочается в кровати, Швинд что-то бормочет во сне, а пилот расхаживает по комнате, куря одну сигарету за другой. Будто вздрагивает сам дом, но сотрясают его не порывы ветра или подземные толчки, а тяготы укрывшихся в нем людей, несовместимых друг с другом. Я лежал затаив дыхание.
Часть третья
Следующим утром в дверь тихонько постучал пилот и, просунув голову в комнату, спросил, не хочу ли я лететь с ними. Мол, Швинд тоже летит. Они могут доставить меня в Сидней или высадить в Рок-Харборе. Нет? Приветственно махнув рукой, он аккуратно прикрыл дверь. Я слышал, как троица спустилась сначала по лестнице дома, потом по лестнице, ведущей к берегу; они не разговаривали, старались не шуметь. Пытаются незаметно сбежать, подумал я, но тут же понял абсурдность этой мысли. Потом заработал мотор, винтовые лопасти застрекотали, зашумели, вертолет поднялся, сделался немного тише, затем мотор взревел с новой силой, и вертолет, описав дугу над бухтой и домом, улетел. Он спугнул птиц, они встревоженно закричали, загалдели, вспорхнули и закружили в воздухе.
В десять утра Ирена еще не встала, поэтому я, послушав у ее двери, постучался, опять ничего не услышал и вошел в ее комнату. Здесь пахло не только болезнью, но и экскрементами; тяжелый запах стоял в воздухе, несмотря на распахнутое окно. Ирена лежала с открытыми глазами, глядя на меня смущенно и неприязненно.
– Уходи, я сейчас встану. Просто почувствовала слабость.
– Может, набрать воды в ванну? Или ты хочешь под душ?
Она заплакала:
– Такого со мной никогда не случалось. Я пыталась встать, дойти до туалета, но не смогла, осталась лежать и не удержалась.
– Я сейчас помогу.
Я прошел в ванную, открыл кран, добавил в воду шампунь, проконтролировал температуру, взбил пену. Подождал, чтобы ванна наполнилась. Ребенком я любил купаться в ванне; воду нагревал бойлер, я плескал на горячую стенку, капли шипели. Последний десяток лет я моюсь только под душем. Купание в ванной – пустая трата времени. Но Ирене спешить некуда, поэтому после душа ей хорошо бы отлежаться в ванне, пока я перестелю постель. И вообще у нас теперь появилось много времени.