Женщина на лестнице
Шрифт:
Мне стало не по себе. А если Юлия действительно в чем-то нуждается? Если ей нужно получить образование? Или необходимо лечение, которое не оплачивается медицинской страховкой? Например, курс психотерапии. Или лечение от наркозависимости. Что, если она не просто наркоманка, а торгует наркотиками или ходит на панель, чтобы заработать на наркотики, или даже совершает ради этого мелкие преступления, не говоря уж о серьезной уголовщине? Дать денег на адвоката, на лечение или на учебу – одно дело. Но разговаривать по ночам с проститутками на берлинских улицах, чтобы в конце концов найти вульгарную и глупую девку, из которой надо сделать нормального человека? Я даже давним друзьям отказывал в просьбе стать крестным отцом их детей, потому что считал это для себя слишком большой ответственностью. Я кивнул.
– Да?
– Да.
– Она была
Ирена заплакала. Сначала она тихонько скулила, потом громко разрыдалась; лицо ее изменилось до неузнаваемости: изборожденный глубокими морщинами лоб, широко раскрытый рот. Голова раскачивалась из стороны в сторону, пока не зарылась в подушки.
Слезы! До чего я ненавижу этот дешевый женский прием, заставляющий мужчину чувствовать себя виноватым. Я высоко ценил в моей жене то, что она быстро сообразила: я считаю слезы запрещенным приемом, это меня отталкивает, я этого не приемлю. Могу с гордостью сказать, что мои дети не были плаксами. Старший сын в восемь лет сломал руку, пришел с игровой площадки домой со сломанной рукой; мы с женой тут же отвезли его в больницу, и за все это время он не проронил ни слезинки.
Но как объяснить Ирене, что я не в ответе за ее беды, а потому она не вправе демонстрировать мне свои слезы? Не переставая плакать, она продолжала держать мою руку, не давала мне уйти. Я не мог вынести ее слез, видеть, как она зарылась лицом в подушку, как вздрагивают ее плечи, не мог дольше оставаться в этом нелепом положении, а потому, обняв ее, принялся убаюкивать, пока она не заснула.
Проснувшись у меня на руках, она живо, даже весело взглянула на меня, улыбнулась и сказала:
– Спасибо.
Я не понял, за что она меня благодарит, но не хотел ставить под сомнение то, что, судя по всему, ее обрадовало, а потому улыбнулся в ответ.
На полях Среднего Запада начался сбор урожая. Ирена, вспомнив виденную когда-то картинку с комбайнами, которые выстроились рядами на пшеничном поле, спросила:
– Где же техника?
Ей помнились развевающиеся над комбайнами флаги, смеющиеся лица комбайнеров – скорее, советская пропаганда, чем американская действительность, однако и несколько флагов над комбайнами Среднего Запада картину не портили, а лиц комбайнеров из машины не разглядеть. Мы ехали так часами, комбайны появлялись то и дело, порой целыми шеренгами, но чаще это были одинокие громадины, и все они оказывались украшены флагами.
Мы ночевали в мотелях. В номерах, неизменно просторных, стояли две кровати, под самым потолком висел привинченный к стене телевизор, в холле стоял автомат с кока-колой, спрайтом и кубиками льда; перед сном мы лежали в кроватях, пили пиво, ели купленные в последнем городке чипсы и смотрели телевизор.
– Меня волновала мысль, что нас ждет в Сан-Франциско и как мы там устроимся. Я решил поговорить об этом, но ты отмахнулась; тебе не хотелось все планировать заранее, будь что будет. Видимо, ты считала меня довольно мелочным, тогда почему ты вышла замуж за педанта?
Она опять странно посмотрела на меня.
– Не думай, будто я ревную. Просто мне интересно, почему ты поступала именно так, а не иначе. Или я задаю слишком много вопросов? Ведь ты же хотела, чтобы я побольше спрашивал.
– Нет, вопросов не слишком много. Хельмут был похож на ГДР. Меня успокаивала его надежность, забота, даже опека. А каким я тебя считала, уже не помню. Ты мелочен?
Что за вопрос! Я ко всему отношусь серьезно, иногда, пожалуй, чересчур серьезно, во всем люблю точность, возможно чересчур. Я не понимаю, почему люди реагируют на сложные ситуации излишне эмоционально, вместо того чтобы искать рациональное решение проблемы, и считаю, что чаще всего люди спотыкаются именно о мелочь и терпят неудачи именно из-за мелочей. Но я не считаю себя особенно хитроумным, злопамятным или скаредным. А мелочным? Даже смешно.
Вопрос остался без ответа, теперь мы ехали через Скалистые
– Как звали собаку?
– Не знаю. Придумай сама.
– Кобель или сучка?
– Сучка.
Ирена заснула, не успев придумать кличку. Смеркалось, но жара не спадала – иссушающая, палящая жара, в которую мы засыпали и просыпались на протяжении уже нескольких дней. Я открыл банку помидоров и приготовил гаспачо, Ирена съела несколько ложечек и снова заснула. Я не стал уводить ее с балкона, перенес сюда и свой матрас. Здесь было прохладней, чем в доме, и дышалось легче.
Проснувшись ночью, я стал вспоминать. В своем рассказе я описал собаку, которую однажды привели домой мои дети. Они подобрали ее на спортплощадке, где после школы встречались с друзьями. Собака была ничейной; во всяком случае, на ней не было ошейника с жетоном. Дети привязались к ней. Общительная собака: жене нравилось сидеть на диване, чтобы собака лежала рядом, положив голову ей на колени; жена сравнивала ее с ласковым теплым клубочком. Я тогда не позволил оставить собаку. Меня раздражала грязь, которую она таскала в дом, и беспорядок, который учиняли дети, играя с ней, не говоря уж об испорченном бидермейеровском диване, обмусоленном и изгрызенном собакой. Не прельщала меня и перспектива выгуливать собаку, когда дети утратят к ней интерес. На исчезновение собаки никто не пожаловался.
Я всегда считал себя великодушным мужем и отцом. Жене дома я во всем помогал, и у нее была своя машина; дети имели все необходимое для развития, даже если просили что-то, чем потом не пользовались. Может, я порой мелочился? Почему я решил, что дети потеряют интерес к собаке? Почему думал, что не причиню боль жене и детям своим запретом? Может, они не пожаловались, потому что мы в семье вообще мало разговаривали? Что еще осталось у нас невысказанным?
Мне вспомнилась авария, в которую попала жена. Я лежал на спине, скрестив руки под головой, и смотрел в небо. По австралийскому и новозеландскому флагу я знал, как выглядит Южный Крест, поискал созвездие, но не нашел его. Млечный Путь напомнил о матери; память почти совсем не сохранила ее, но я знал, что при родах ей сделали кесарево сечение и она не кормила меня грудью, потому что тогда врачи после кесарева сечения не рекомендовали кормить грудью. На небе появилась светлая точка; какое-то время я следил за ней, а потом уснул.
Ирене понравилась поездка от Скалистых гор до тихоокеанского побережья. Яркий свет, сухая бурая трава, отливающая золотом в лучах утреннего и вечернего солнца, фруктовые деревья, высаженные такими аккуратными рядами, что вечером их тень скользила по крыше машины через равные промежутки времени, виноградники, растущие в долинах, а не на горных склонах, названия населенных пунктов, напоминающие об испанцах и русских, которые некогда здесь поселились. Ирена представила себе людей из Севастополя: как они добирались из Крыма до Калифорнии, как основали здесь свой Себ'aстопол, как холодными ночами между виноградниками топились их печки, как весной здесь розовели цветущие кроны фруктовых деревьев. На подъезде к тихоокеанскому побережью мы преодолели последнюю горную гряду, откуда увидели висевший в долинах и над океаном туман, такой густой, будто солнце никогда не сможет его рассеять. Было позднее утро, мы сидели на бурой траве, собака улеглась у наших ног; мы пили красное вино, которым запаслись в винных погребках во время поездки. Усталые, мы дремали, потом заснули, а когда проснулись, туман исчез и над океаном засияло полуденное солнце.