Женщина ниоткуда (сборник)

Леклезио Жан-Мари Гюстав

Море… вот что я люблю больше всего на свете. С самого раннего детства я пропадала на море. Когда мы еще только приехали на этот остров, мать устроилась подсобницей в рыбный ресторан. Она приходила туда рано утром и сажала меня в колясочке где-нибудь в уголке, чтобы я никому не мешала. Мама оттирала щеткой цементный пол, чистила баки и котлы, подметала двор и сжигала мусор, а потом работала на кухне – резала лук, мыла ракушки, готовила овощи для супа, разделывала рыбу для суши. А я так и сидела в своей коляске молча, наблюдая за ней. Похоже, тогда я была очень смирным ребенком. Мне не хотелось играть на улице. Хозяйка удивлялась: «Да что с ней, с этой малышкой? Похоже, она всего боится!» Но нет, ничего я не боялась, просто сидела на месте, чтобы защитить свою мать, быть уверенной, что с ней ничего не случится. Ну а потом маме надоело быть прислугой у этих людей. Она договорилась со старухами-ныряльщицами, которые поставляли в ресторан моллюсков, и тоже стала женщиной моря.

С этого времени я каждый день ходила на берег. Шла рядом с матерью, несла ее мешок для сбора ракушек, ее тапочки и маску. Она переодевалась между скалами, где не было ветра. Я смотрела на нее обнаженную, пока она не облачалась в комбинезон для ныряния. Моя мать не такая высокая и плотная, как я, – скорее миниатюрная, худенькая, и кожа у нее очень светлая, только лицо обожжено солнцем. Я

помню, как разглядывала ее выступавшие ребра и груди с черными сосками, они потемнели из-за того, что она слишком долго кормила меня своим молоком – до пяти или до шести лет. Живот и спина у нее совсем белые, а вот у меня кожа очень смуглая, хотя я не сижу на солнце, поэтому в школе меня и дразнят негритоской. Однажды я спросила у матери: «А правда, что мой отец был американским солдатом и что он нас бросил?» Мать посмотрела на меня так, будто хотела дать оплеуху, и ответила: «Никогда не повторяй того, что ты сейчас сказала. Ты не имеешь права говорить мне такие гадости». И добавила: «Когда ты повторяешь гадости, которых наслушалась от других, это все равно что плевать самой себе в лицо». И с тех пор я никогда больше не заводила с ней этот разговор. Но все равно, мне хотелось бы узнать правду о своем отце.

Когда я была маленькая, то не ходила в школу. Мать боялась, что со мной что-нибудь приключится, а еще – я почти уверена – она стыдилась того, что у меня нет отца. Вот я и проводила время среди прибрежных утесов. Стерегла одежду матери, пока она собирала морские ушки. Мне очень нравилось это место: я устраивала себе гнездышко из шерстяных вещей, садилась, привалившись спиной к черной скале, и смотрела на море. Там еще были такие смешные зверюшки – кажется, земноводные крабы, – которые робко выползали из трещин поглядеть на меня. Они сидели и грелись на солнышке не шевелясь, но при малейшем моем движении сразу удирали в свои норки. Были там и птицы – чайки, бакланы и еще какие-то, серо-голубые, эти подолгу стояли на одной ноге. Мать натягивала свой комбинезон, надевала шапочку, перчатки и тапочки, входила в воду и уже там прилаживала маску. Я следила, как она плывет в открытое море, таща за собой черно-белый буек. У каждой женщины моря свой цвет буйка. Мать заплывала подальше, ныряла, и последнее, что я видела, – ее голубые тапочки, мелькнувшие в воздухе, а потом она исчезала в глубине. Я научилась считать секунды. Мама давно уже меня предупредила: «Досчитай до ста, и, если я не вынырну, беги звать на помощь». Правда, она всегда всплывала гораздо раньше, через тридцать, максимум сорок секунд. Показывалась из воды и кричала. Все женщины моря кричат, поднявшись на поверхность. И у каждой свой, особый крик. Это помогает восстановить дыхание, и крик матери я могу распознать издали, даже не видя ее. Даже среди других криков и других шумов. Он немного похож на птичий – начинается с высокой пронзительной ноты и кончается совсем низкой, вот так: рира! уу-рррауррра! Я спросила у мамы, почему она выбрала такой крик. Она засмеялась и ответила, что не знает – как-то само собой получилось, когда впервые вынырнула из воды. Шутки ради она добавила, что и я закричала точно так же, когда родилась! Мать не всегда ныряет в одном и том же месте. Это зависит от ветра, от волны, а еще от решения женщин моря. Каждое утро они выбирают подходящее место для ныряния, так как хорошо знают, где найти новые колонии моллюсков. Многие думают, что морские ушки плотно прикрепляются к камням на дне, но на самом деле они передвигаются каждую ночь, меняя места обитания либо в поисках пищи, либо для защиты от морских звезд. Морские звезды – худшие враги моллюсков. Иногда мама собирает их в мешок, приносит на берег и оставляет умирать на солнце. А я выбираю самых красивых и потом продаю хозяевам сувенирных ларьков на причале вместе с веточками розового коралла.

Когда я пошла в школу, мне уже не удавалось сопровождать маму на берег, и это меня ужасно огорчало. Сперва я заявила, что не желаю учиться в школе, а хочу стать женщиной моря, как она, но мать ответила, что я должна выучиться и освоить какую-нибудь профессию, потому что добыча моллюсков – слишком тяжелое занятие. Правда, во время школьных каникул она берет меня с собой. Я надеваю сразу несколько маек, оставляю на себе старые дырявые джинсы, натягиваю пластиковые тапочки, маску и плыву за мамой в открытое море, чтобы увидеть морские глубины. Вначале я держала маму за руку, мне было страшновато. Я разглядывала рыбьи косяки, водоросли, морских звезд и морских ежей, которые шевелят своими черными колючками, словно пляшут. Под водой я различаю странные звуки: то ли лопаются пузырьки воздуха, то ли поскрипывает песок. Иногда сверху доносится глухой рокот, это паром идет через пролив. Мама показала мне убежища моллюсков под водорослями, научила отдирать ракушки ножом от скал. У меня есть свой мешок, вернее, сетка для сбора морских ушек, и я складываю в нее свой улов. Но комбинезона у меня нет, и я довольно быстро замерзаю; мама смотрит на мои руки и, если видит, что они побелели, провожает меня до берега. Я кутаюсь в полотенце и гляжу вслед матери, которая снова плывет в открытое море.

А вот когда я сижу в школе, то не знаю, в каком месте мама будет нырять. И как только кончаются уроки, бегу к морю по прибрежной тропинке, пытаясь разглядеть мать среди других ныряльщиц. Я вслушиваюсь в их крики и, различив ее уу-рррауррра, понимаю, что с ней все в порядке. Но бывает, что я ее там не нахожу. И тогда я стою, пристально вглядываясь в море, в каждую волну, и сердце у меня больно сжимается. Бакланы недвижно сидят на верхушках рифов, растопырив крылья, чтобы подсушить их; в такой позе они очень похожи на старых мрачных рыбаков. Возвращаюсь домой, а мать уже там: оказывается, она сегодня не ныряла, потому что море слишком бурное или она устала, и при виде ее я так радуюсь, что хочется громко засмеяться. Но я, конечно, скрываю от нее свои страхи, ведь она занимается этим тяжким ремеслом, чтобы оплачивать мою школу и питание.

Иногда мама рассказывает мне о своем дельфине. Она повстречалась с ним в самом начале, когда только осваивала ныряние, и теперь время от времени он наносит ей визит в море у берега. Она говорит о нем с восторгом и при этом смеется по-детски радостно. У моей мамы чудесные белые зубы, и когда она смеется, то выглядит совсем молоденькой. А вот у меня зубы чересчур крупные и кривые, как покосившиеся косточки домино. Мама у меня очень красивая. Чтобы легче было нырять, она коротко остриглась, и теперь ее черные волосы, жесткие от морской воды, похожи на облегающий шлем. Я обожаю мыть ей голову. У меня самой волосы длинные и курчавые, – наверно, в отца, если он африканец, как утверждает Джо, или в моего китайского деда. Кажется, среди китайцев часто встречаются люди с курчавыми волосами, я уж и не помню, где вычитала это. Моя мать говорит, что ей очень нравятся мои волосы; она не хочет, чтобы я их остригла. Она регулярно моет мне голову, а потом натирает волосы кокосовым молоком, чтобы осветлить.

Я привыкла гулять одна по взморью. После школы я иду туда, вместо

того чтобы вернуться домой и сесть за уроки. Я хожу на главный пляж, потому что зимой там всегда безлюдно. Обожаю зиму. Мне чудится, что тогда все отдыхает – море, скалы, даже птицы. Зимой мама выходит из дома попозже, потому что в глубине еще не рассеялся ночной сумрак. На поверхности моря светает раньше, чем на дне. Я иду к утесам, туда, где мама. Море серое, ветер разглаживает волны, и по воде пробегает едва заметная дрожь, как по шкуре коня. Большинство женщин моря не выходят на работу в такую погоду. А мама не боится, она знает, что в эти дни может собрать двойной улов и заработать шестьдесят-семьдесят долларов. Она просит меня помочь ей донести ракушки до ресторанов, особенно когда набирает много морских ушек, а они довольно тяжелые. Ныряет она недалеко от берега, рядом с портом, под защитой волнореза, или среди рифов в самом конце пляжа. А я укрываюсь в домике женщин моря и оттуда смотрю, как мать входит в воду и ныряет, мелькнув напоследок прямыми ногами в красивых блестящих голубых тапочках; вода смыкается над ней, я начинаю считать, как в детстве, очень медленно: десять, одиннадцать, двенадцать, тринадцать, четырнадцать… и тут она выныривает и кричит, запрокинув голову: уу-рррауррра! – а я отвечаю ей тем же. Однажды я посмотрела телефильм про китов и сказала матери: «Вы, женщины моря, кричите, как киты!» Ее это рассмешило, и она снова заговорила о своем дельфине, который иногда навещает ее в сумерках. И не только ее. Старая Кандо, мамина приятельница и вроде бы незаконная дочь японского солдата, уверяла меня, что тоже общается с дельфином и может с ним разговаривать. По ее словам, он иногда приплывает к ней ранним утром или, наоборот, с приходом ночи, и она с ним «беседует», испуская под водой короткие крики с закрытым ртом или хлопая в ладоши; дельфин снует рядом с ней, так близко, что она может его погладить, а кожа у него очень гладкая и нежная, – вот что она мне рассказала. И тогда я тоже с наступлением сумерек надеваю маску, вхожу в воду и плыву, надеясь встретить дельфина, но пока он так и не появился. Только маме и старой Кандо повезло его увидеть. Особенно он подружился с Кандо, ее он не боится, ведь она такая старая. Я спросила Кандо, какого цвета у него глаза. Она задумалась и пробормотала: «Надо же… странный вопрос…» И сказала, что не знает: то ли голубые, то ли серые. А мама никогда не видела его вблизи, он скользит мимо нее смутной тенью, зато она слышала его голос – короткие радостные вскрики. Ну не чудесно ли?! Вот почему я обязательно тоже стану женщиной моря.

Море полно тайн, но это меня не пугает. Время от времени оно поглощает кого-нибудь из нас – женщину моря, ловца осьминогов или неосторожного туриста, которого волна слизнула с плоской скалы. Как правило, оно не отдает тела погибших. По вечерам, когда женщины моря собираются перед блочным бараком, чтобы окатить себя водой из шланга и переодеться, я сажусь рядом и слушаю их разговоры. Они говорят на островном диалекте, так что я не все понимаю. И произносят слова со странным певучим акцентом, как будто не могут отделаться от своих протяжных криков, с которыми выныривают из моря. Мне кажется, они говорят на языке моря, не совсем похожем на наш, и в этом языке смешаны все звуки, слышные под водой, – и тихое бульканье воздушных пузырьков, и скрипучие шорохи песка, и глухие взрывы прибоя, атакующего прибрежные утесы. Похоже, эти женщины любят меня. Зовут по имени – Джун, знают, что я нездешняя, что я родилась в городе. Но никогда не расспрашивают ни об отце, ни о матери, не лезут в душу, хотя, я уверена, сплетничают у меня за спиной, ну да что с них взять, все люди таковы. Сами они стары, их дети живут далеко отсюда, работают в каких-то фирмах, путешествуют. А меня они любят, может быть, за то, что я напоминаю им собственных детей, дочку, которая выросла и навещает мать раз-два в году, по случаю дня рождения или именин. Они так и зовут меня – дочка или малышка, – хотя я куда выше их ростом.

Матери не очень-то по душе, что я провожу много времени с женщинами моря. Она запретила мне плавать вместе с ними. Боится, что я начну им подражать и тоже стану ныряльщицей. Внушает мне, что я должна хорошо учиться в школе, а потом поступить в университет и добиться успеха в жизни, которого она не смогла достичь из-за меня. Что я должна стать врачом, или адвокатом, или преподавателем лицея – в общем, получить хорошую профессию. Ну или в крайнем случае менеджером в офисе. Но я вовсе не хочу заниматься такой работой, где нужно каждый день ходить в одно и то же место, выполнять приказы вздорной и злобной начальницы, а по вечерам возвращаться к себе и ложиться спать. Мне нравится то, чему учит меня море и эти старухи-ныряльщицы, когда они выходят из воды, разводят костер из досок у стены барака и раскладывают на черном камне, под лучами заходящего солнца, сокровища морских глубин – переливчатые раковины морских ушек, узкие черные ракушки с мидиями, морские звезды, каракатицы. Мне кажется, на дне моря скрывается целый мир, волшебный мир, непохожий на все, что мы видим на суше. Этот мир не назовешь сухим и твердым, он не ранит кожу или глаза, там все течет и скользит, медленно и плавно. О море сложено много легенд – например, история одной старухи, которую спас от тигра морской дракон, или сказки о чудовищах, глотающих моряков, – в общем, все, что рассказывают детям. Но такие истории не по мне. Море я себе представляю скорее дверью в иной мир, в страну, где все голубое, светлое, но в то же время и мрачное; где все зыбко, но и несокрушимо, – загадочное, мерцающее царство. Холодное царство, где обитают стайки прозрачных рыбок, где и звуки совсем иные – не гомон людской речи, не подозрительные или угрожающие шумы, – здесь вас окружает и манит тихий шепот бездны, и, когда вы поддаетесь ее чарам, вам уже не хочется обратно, на сушу.

Вот что открывают мне эти женщины моря, когда выходят из воды. Они пошатываются, пробираясь между утесами; их тела в черных блестящих комбинезонах, с неуклюже расставленными руками, вздутыми животами и дряблыми грудями, утрачивают легкость воды, ее юную упругость; ветер сбивает их с ног, небо давит на головы, солнце жжет слезящиеся глаза. Они вытираются, сморкаются в пальцы, плюют в лужи. Потом вываливают на плоскую скалу свою добычу – наутилусов, морских ежей, морские ушки; ногти у них на руках черные и корявые, шеи морщинистые, как у черепах. Они не разговаривают. Молча стаскивают с себя комбинезоны, и я им помогаю – тяну за рукава, стараясь не смеяться. Их кожа пахнет морем, седые волосы завиваются от влажности. Однажды я сказала: «Ну вот, похоже, я родилась в морской глубине, у меня от природы курчавые волосы». Потом они загружают улов в детские колясочки – наверное, в них-то они и прогуливали своих дочерей, когда были молодыми мамашами. И уходят, шагая вереницей по обочине, не обращая внимания на машины с туристами и на любопытных, которые останавливаются, чтобы сфоткать их. А потом они расходятся по домам. На суше эти женщины тяжелы на подъем, неповоротливы, похожи на старых увечных чаек, но мне они кажутся красивыми. Особенно я люблю старую Кандо. Когда я возвращаюсь домой, мама строго смотрит на меня. А Браун – тот однажды попробовал учить меня уму-разуму, но я только холодно взглянула на него, и с тех пор он молчит, побаивается моих насмешек. Да, уж лучше ему помолчать – целее будет.