Женщина перед великою задачею

Ничего нет необыкновенного в этой небольшой книжке; но то «обыкновенное», что в ней есть, так многозначительно по темам, по охватываемым группам людей и выражено так жизненно и умно, что невольно захотелось остановить на этой книжке общественное внимание.

Книжка состоит из 28 полурассуждений, полухудожественных очерков — каждое в 5–6, редко более, страниц. Написана прекрасным, легким языком. Кое-где едва заметно мелькнули перед нами грустные строки, показывающие в авторе какое-то недоверие к самому существу человека (особенно страницы 41–42), недоверие к возможности, чтобы отношения между людьми складывались тепло и радостно, и при этом безыскусственно; мы не стали бы и разбирать книжки, если бы тон этих строк был доминирующим в ней: в других местах, и опять мелькая, есть наблюдения и мысли, напротив, свидетельствующие о бесконечной вере в человека. «Сокровенная мечта каждой женщины быть, хотя бы из благодарности, любимой до конца жизни без обмана и без измены… Честные, порядочные, а главное, чистые женщины нашего времени так настрадались, что, наконец, готовы стать женами людей, нуждающихся в их уходе и ласке, лишь бы создать себе настоящий семейный очаг, где царит сердце, ум, пусть в соединении даже с болезнью или физической немощью, — но не произвол асе подчиняющих себе страстей» (стр. 81). Это сказано по поводу удивительного «Общества христианского брака», возникшего в Америке и состоящего из женщин, которые соединились клятвою выходить замуж «только за калек, уродов и больных, дабы усладить их страдальческую жизнь» (стр. 80). Г-жа Лухманова тонко отмечает, что тут — не одно самоотвержение, но я жажда для себя именно нравственного

и уже непоколебимого приюта. Но в самой этой жажде, пожалуй эгоистичной, — сколько чистейшего идеализма! Многие говорят, и уже давно порешили, что «так называемый» женский вопрос есть только пена, взбившаяся из общественного недомыслия. В смысле специфических хлопот 60-х годов, это — да, конечно. Но есть женский вопрос, идущий из тенденции не «сравняться» с мужчиною, но из тенденции твердо и выпукло поставить именно свое женственное и особливое «я», и потребовать, чтобы цивилизация, грубая и слишком «обще»-человеческая, несколько остановилась и задумалась, прежде чем сломить и окончательно загрязнить это хрупкое и нежное «я». Есть и не умер женский вопрос в смысле именно «домашнего очага», сохранения «женственности», соблюдения вечных в природе, но в искусственной цивилизации могущих быть разрушенными черт «материнства», «семьянинки», «хозяйки» дома.

Книжка г-жи Лухмановой глубоко практична — в этом ее драгоценность; на ее точке зрения, в общем несколько консервативной, стоят многие, хотя и не большинство, — отсюда ее «обыкновенность», отсутствие чего-либо совершенно нового в ней. Но решительно все, разделяющие ее взгляды, разделяют их по «доктринерству», из «принципа», из «политики» и, так сказать, общего «исторического» и «религиозного» консерватизма. Как и всегда, под этим доктринерством много холодности сердца и невнимательности ума. Г-жа Лухманова входит во все мелочи поднявшихся около женщин тревог; она нисколько не менее радикальная, чем приснопамятная г-жа Цебрикова, напр., в этих словах: «Отчего же не открыть женщинам доступа на всякую службу? Ведь все равно непригодную или бессильную держать не станут, по разве не могут между ними попасться и гораздо более способные, чем их собратья-мужчины? Есть милые защитники женщин, которые боятся, что при таких занятиях женщина потеряет свою женственность, но сохранит ли она ее среди нужды, апатии, ненависти ко всему этому свету, в котором она не находит положения и ей не дают занятия? Что станут делать мужчины, малоспособные, лентяи или пьяницы — этого я не знаю. Если же говорят о неспособности женщины к труду, то, вероятно, забывают или не хотят упоминать о том, какая масса женщин, за кулисами публичной арены, является не только помощницами своих отцов, мужей, братьев и любовников, но сплошь и рядом общественные деятели являются только орудиями женщин, подстрекающих их на дело, участвующих в их подвигах и с большим самолюбием, чем сами мужчины, борющихся за их главенство» (стр. 18). Это — в сущности все, что говорил когда-то Д. С. Милль. Итак, наш автор совершенно свободен в движении своих суждений, не пугаясь обвинений в радикализме; и поэтому, где мы встречаем у него «религиозность», «историчность» и «консерватизм» во взгляде на дело, мы уже не опасаемся, что это — «тенденция», «доктрина», но ожидаем и действительно находим, что тут говорит или этого требует самая жизнь.

Рассмотрим же несколько жизненных и житейских черт нашего времени, подмеченных внимательным глазом автора.

«Осматривая старинные портреты, везде встречаешь тип, и, несмотря на то, что конец нашего века, пресловутый fin de siХcle [1] , считает себя интеллигентным и культурным, отодвигая все прошлое в невежество и мрак, — в лицах наших бабок и прабабушек, в портретах этих так мало ученых, так крепостнически преданных семенному очагу женщин мы видим высокий лоб, под которым кроется дума, широкие, лучистые глаза, где много затаенной мысли, мечтаний и души, уста, умеющие по одному своему складу и молчать, и дарить тою улыбкой, от которой кругом становится светлее, а главное, в общем выражении лица есть что-то свое, самобытное, спокойное, какое-то самоуважение и право на уважение других» (стр. 31–32).

С этим наблюдением нельзя не согласиться, и нельзя отвергнуть следующего объяснения, относящегося к текущему типу женщины: «Гоняясь за всем, теперь женщина разменялась на мелочи и утратила свою первую красоту — спокойствие (наш курсив), подражая всему, она потеряла свой взгляд, свою походку, свой вкус, свою врожденную грацию. Желая знать все, следить за всем, она утратила свой внутренний мирок, не широкий, но присущий именно ей… Вот почему, глядя на портреты прабабушек, говоришь: «какие красивые лица». Любуясь витриной модного фотографа наших дней, восклицаешь: «какие хорошенькие мордочки» (стр. 33–34).

Это — зло, и слишком; но, в самом деле, упадок женской красоты и даже какой-нибудь определенной выразительности женских лиц так глубок и всеобщ, что, бывая ежедневно на улице, т. е. ежедневно видя (в Петербурге) около сотни лиц, — в течение зимы два или три раза, не более, подумаешь при встрече: «какое прекрасное лицо» или даже: «какое милое лицо». Т. е. перед вами продефилирует около 30 000 женщин, и из них у двух-трех такие лица, что с обладательницами их вы захотели бы заговорить, что за «лицом» здесь вы угадываете внутренний и небезынтересный «духовный» мир. Женщина (и девушка) — стерлась; от нее осталось платье, под которым менее интересный, чем платье, человек. Это так глубоко, до того странно; мы далеки, чтобы выразить отношение свое к этому факту словом «мордочки» (однако — правильным), и находим, что это предмет не насмешки, но скорее рыдания; и оплакиваемое здесь — не женщина только, но вся наша цивилизация. Ибо какова женщина, такова есть или очень скоро станет вся культура. Но послушаем еще автора, прежде чем предаться нашим печальным размышлениям:

«Душа, мысль и спокойствие исчезли с лица современной женщины, а с ними исчезла и духовная прелесть, составляющая настоящую красоту женщин. Тревога, жадность, неуверенность в себе, тщеславие, погоня за модой и наслаждением исказили, стерли красоту женщин. Прибавьте к этому чуть не поголовное малокровие, нервность, доходящую до истеричности, фантазию, граничащую с психопатией, и новый бюрократический труд, к которому так стремится современная женщина» (стр. 34).

Это — психология и физиологический очерк существа, у которого из-под ног выскальзывает почва. Снова — никакого предмета для иронии; ибо это — «нет почвы» под ногами половины человечества и лучшего друга мужчины. Поднявшаяся еще с шестидесятых годов тревога женщин и около женщины имеет то объяснение для себя, что женщина почувствовала, как незаметно и деликатно пока, но для нее исчезает тот фундамент, на котором она тысячелетия стояла; притворяется дверь того светлого и теплого уголка, где она вила себе гнездо, переходя почти из «детской» — к «своему хозяйству» [2] , выходя из «сестры» в «жену», из «дочери» в «мать».

Эти рамки ее существования отодвинулись одна от другой на большое расстояние, и даже без верной между собою связи, без крытого теплого хода. Между ними — холод, улица, через которые нужно теперь перебежать девушке; добежит ли она до чего — это из сотен «их сестры» никто не знает; и они бегут неуверенно, торопливо, нервно — в профессии, на курсы, в канцелярию, но без специальной к ним привязанности, без окончательных сюда положенных надежд. Древняя надежда всякой девушки, женщины — все та же fin de siХcle, как и когда-либо; но уже нет для этой надежды незыблемо древнего фундамента.

Присмотритесь к обществу мужчин, чтобы что-нибудь понять в женщинах: оно никогда более не ищет женщин. Женщина начинает «мешать» мужчине; ее появление возбуждает скорее досаду, прерывая специально мужские темы; серьезного, тяжелодумного отношения к женщине почти нельзя более встретить. Браки, если они заключаются (если!), — почти удивляют: это слишком серьезно, чтобы давать женщине. В судьбе, в жизни, в размышлениях мужчины женщина не занимает никакого почти места; романы пишутся, но «романов» в жизни почти нет. В идеях, в созерцании мужском женщина спустилась до малозначительности прислуги — необходимой, но низшей и чуть-чуть нечистоплотной вещи. Глубокому перерождению типа женщин предшествовало в самом мужчине перерождение и упадок чувства женского начала, ощущения этого начала. В зоологии есть так называемые «рудиментарные» органы — подвергнувшиеся «обратному развитию», умаляющиеся, ненужно висящие. Что-то аналогичное этому наблюдается в мужчине, т. е. в его особливом половом сложении: но тоже подверглось «обратному развитию», и мужчина почти стесняется или испытывает «надоедливое» чувство, когда из-под «гражданина», «дельца» все еще высовывается в нем возможный «муж» или «отец». Маленькая подробность в быте: прежде «свадьба» — это было что-то пышное, сложное, к чему сложно готовились и что оставляло за собою длительный след, долгое впечатление даже в окружающих, участниках, зрителях; это-перелом в положении, судьбе, характере жизни, который переживал всякий и в который всякий входил как во что-то торжественное и в общем светлое. «Тяжелодумность» повисла на обряде; теперь свадьбы — почти прячутся; это что-то торопливое, почти робкое, с поспешною усадкою в вагон и «свадебным путешествием». Никто не замечает, как много, в сущности, неприличия в этих «свадебных путешествиях»: прежде, бывало, это клали «дом», устанавливали «семью», теперь это урванное «удовольствие», сворованный «кусок мяса», который, зажимая хвост, собака относит в сторону и им лакомится. В смене обычаев отразилась, в сущности, огромная смена миросозерцании.

Нужно ли удивляться, что не только девушка не несет более на себе «красивого» и «уверенного», «спокойного» лица, а какую-то тоскливо-ищущую «мордочку», но и позднее, уже «проглоченная», она начинает оглядываться кругом, как «живая же тварь», и в свою очередь ищет «проглотить». Сменилось мировоззрение, и оно, собственно, сменилось у мужчины. Все остальное уже естественно за этим последовало. Прежде целомудрие — это было покров «дома», святыня «семьи». Но сейчас — что значит целомудрие? Сбережение себя почему-то «для одного», причем этот «один» решительно не постигает сам и никому не смог бы объяснить, почему он хочет быть «один» около жены и что, собственно, нарушает или разрушает ее неверность, особенно если она остается не открыта? Здесь, т. е. в теперешнем требовании и ожидании обоюдного или одностороннего целомудрия, есть что-то вкусовое, физиологическое, но что же далее физиологии мы теперь постигаем в браке? Может быть, его «мысли», «постижения» и раньше не было, у «бабушек»; но у них был бесспорно его инстинкт, он выражался в обычае, в словах: «перелом», «новая жизнь», «озаряет», «таинство». Все было, может статься, и для них не ясно, но что это — что-то великое, какая-то надвигающаяся на человека громада, какая-то нераскутанная темнота — это-то уже бесспорно ощущалось. В обычае же новом, в этом венчании «втихомолку», и сейчас — «вагон», назавтра — «гостиница», совершенно ясно выражается, что все эти ощущения рассеялись, и на их месте не выросло никакой мысли. Брак есть теперь, в сущности, продолжение холостых удовольствий и некоторое углубление, доведение до «неприличия» девичьих шалостей. Его строгая и действительная, в самом сердце зиждущаяся, «моногамия» или «вечность» вовсе теперь непостижимы; и они реально не осуществляются, ибо факт везде последует за мыслью, а «вечности» и «моногамии» нет, неоткуда взяться в мысли.

Брак тяготит, т. е. он всех начинает тяготить. Исключения необъяснимы, и они редки: они принадлежат индивидууму, являются делом случая — но они не дело культуры, цивилизации, миросозерцания. Войдем в какую угодно семью и станем наблюдать ее; после некоторого промежутка времени всякая семья неудержимо начинает собираться «в гости»: ей нужно «отдохнуть», т. е. отдохнуть «друг от друга», от самого начала «семейности». Явно, что оно утомляет; или, напротив, — «дом» ждет к себе «в гости». Если вы скажете, что это — естественное общение, вы ошибетесь. Смотрите зорче: перед «гостями» или «в гости» в семье сгущается какая-то атмосфера раздражительности; прошли «гости» — атмосфера освежела, и становится возможно еще «терпеть» семейность недели две, месяц. Собственно — это начало распада, которое есть решительно почти во всякой семье; «друг дома», с которым проводит досуги жена, или «вторая семья» у мужа есть только дальнейшее развитие этого «сами в гости», к себе гостей, «скуки» семейной. Присмотримся зорче, чего ищет муж во «второй семье», и отчего, раз она есть, он, торопливо и пользуясь всяким случаем, спешит в нее? Все это — страшно, но и все это любопытно. Ищет ли он здесь красоты, молодости? Не всегда. Но всегда он ищет здесь оживления, большей одушевленности себя собственно. Вот тайна «вторых», «третьих» семей, как и пошлостей «волокитства». Все это — «сало» нашей цивилизации, которое, однако, любя человека, мы должны разгрести руками, изведать, пытать умом. Мы не имеем активной семьи — вот где узел всего; мы не имеем и никогда не было у нас религиозно-активного ощущения самого ритма семьи — таинственных совершающихся в ней счленений в «мужа» я «жену», расчленений в «отца» и «ребенка», в «дитя» и «мать». Но «в доброе старое время» был, по крайней мере, инстинкт догадки, что это — что-то «религиозное», и он вносил поправку в характерно-пассивное отношение к реальному существу брака подчеркнуто «бесплотных» религиозных учений, какие мы исповедуем ныне. Инстинкт заглох во времени, устал действовать; а среди веруемых нами учений стоит загадочным сфинксом ритм вола, начало «кровности», идея и ощущение «родства». Это — «естественный закон»: вот краткая и бессодержательная мысль, далее которой мы не углубляемся и не имеем фундамента, чтобы углубиться в эти отношения. «Естественный закон», из которого «естественно же» выпадаем мы во «вторую» и «третью» семью. Есть ли это «таинство», «религия» — никто этого не решается сказать; есть ли это «грех» — мы также боимся сказать, опасаясь вступить на первую ступень скопческой доктрины, за коею ранее или позже придется пройти и всю «лестницу» печальной и ужасной философии. Эта неясность обняла и церковный канон. Он остановился в нерешительности и дал брак человеку, но отнес смысл «религиозного таинства» к номинальной его стороне, к «слову» о браке, к внутрихрамовому «брако-глаголанию», оставив вовсе без объяснения, без определенного «да» или «нет», «благословения» или «проклятия» выполнение брако-глаголания, т. е. самое брако-делание, брако-исполнение.