Женщина перед великою задачею
Шрифт:
Книжка г-жи Лухмановой, исполненная глубокой и прекрасной тревоги о женщинах, о детях (см. некоторые главы о бесприютных детях, приютах), дала нам повод напомнить, где узел этих тревог. С великими надеждами на будущее мы смотрим на женщину; мужчина так погрузился в свои «гражданские скорби», что ему «некогда» и подумать, что такое его «я» и «где» оно. Женщина — сосредоточеннее; правда, сейчас и она мятется, «перебегает холодный двор», кутаясь в «платочек» или в «плед». Но, по особенностям ли организации своей или своей судьбы, она — существо «обо одной думке». «Отчество» для мужчины — это секунда, и он мог принять ее за «удовольствие»; для женщины ее «материнство» есть процесс, и такой сложности и труда, что его невозможно было смешать с «удовольствием». Культура наша, цивилизация, подчинись мужским инстинктам, пошла по уклону специфически мужских путей — высокого развития «гражданства», воспитания «ума», с забвением и пренебрежением как незначущего или низкого «удовольствия» всего полового, т. е. самых родников, источников семьи,
которые весело разбежались по всем швам нашей цивилизации, чувствуя, что под ними — фундамент, за них — время, «о них существует и движется эпоха», — эту силу внимания и забот мы можем положить на пол и половое. Мы культивируем ум; мы также можем культивировать пол: возьмем ли мы школу, возьмем ли мы устроение воинской повинности, да и весь строй нашей цивилизации, односторонне мужской, т. е. неуравновешенной, — мы увидим, что жизнь пола везде пренебрежена, что она нигде не была принята во внимание, просто — о ней не было вопроса, она не была замечена, как именно «незначущее удовольствие», естественно сторонящееся перед «серьезною задачею» «вздуть соседа» и «отнять у него Эльзас-Лотарингию» Как мы уже заметили, все европейские народы или вырождаются, или начинаю! вырождаться, и в то время как внутри их совершается этот процесс под односторонностью «мужских» интересов, они захватывают или усиливаются захватить кусок земли у соседа Кусок «земли»… Скоро европейским народам надо будет так мало земли, как мало ее нужно для гроба; и, кажется, именно в этот-то момент они особенно будут пылать желанием «овладеть всею землей», провести до края ее свои «легионы» и «знаменам. С „землею“ вообще потеряна их связь, и она потеряна в „материнстве“. С высоких культурных точек зрения „земля“ и чувство „земли“ есть именно материнское чрево и чувство этого чрева: так глубоко они связаны, почти сливаются. Земля-„кормилица“, как „кормилица“ и мать. Но мать — это „Ева“, „жизнь“; „высокая жена“, „Сарра“, в противоположность „Саре“, „госпоже“, каковое переименование было отмечено Богом в миг заключения завета с человеком
Вот где открывается перед женщиною великая задача. Это — задача переработать нашу цивилизацию, приблизить ее к своему типу; овлажнить сухие ее черты влажностью материнства и краткую „деловитость“ — негой и поэзией дитяти, так и хочется добавить — его безгрешностью и святостью. В самом деле, это задача не
только культурная, но и религиозная: через „материнское чрево“, эту таинственную „землю“ бытия нашего, может пролиться религия „ощущений“ взамен религии „сознания“, которую одну мы имеем в своем богословском номинализме, в поклоняемом» ????" "?????????" Аристотеля. Кто же не наблюдал, что, поднимаясь из «девушки» в «жену», всякая женщина почему-то и как-то, но становится религиознее; что «роженица» после великого труда и страдания высвечивает какою-то явно новою, святою влагою, теперь лучащихся глаз; но вот — она поднялась и, еще слабая, шатаясь, зажигает лампаду около колыбели младенца, иногда зажигает ее впервые в жизни. Все это — инстинкты, и тем они драгоценны, что тут нет обдуманного и намеренного; это — религия, и скорее хоронящаяся, стыдливо затаивающаяся. Извнутри поднимающаяся вера; внутреннее, из «чрева» идущее, разогревание человека; возжигание вновь в нем очага Весты. Задача женщины, объединив эти инстинкты, — догадавшись об общем их смысле, и состоит в том, чтобы стать жрицею (священною, госпожою, Саррою) любви взамен ее «проходимки». Тут все принадлежит тайному и молчаливому ощущению: тенденция к серьезности, которая уже есть у целомудренных девушек, и может сгуститься до высоты и порыва молитвы. Мы постигаем без труда, что «свято» зачинаемое, без загнивания в узелке бытия, и примет в природу свою начало святости, совершенно противоположную той, какую получает младенец, зачатый среди
.. игр Вакха и Киприды.Ибо если мудро проницательное словцо наших простолюдинов о человеке, что он «каков в колыбельку — таков и в могилку», то собственно настоящая мудрость этого выражения читается так: «как зачинается человек — так в этом направлении до могилы и продолжается». Ибо секунда его зачатия — естественное построение ноуменального плана его души или по закону «греха», и тогда «в смерть» (моральную, но частью и физическую), или «в молитве», — и тогда, конечно, «в жизнью. Тут — и никогда еще, еще нигде, — хоть на секунду, но соединяются «пуповиною» земля и таинственное, не астрономическое, небо: ибо огонек новой, тут зажигаемой жизни — «не от сего мира», он «в стихии» ниспадает, но сам вовсе не из «стихии», а откуда-то и тоже не от астрономических «звездочек», от каких-то лилейных частей мира. «Бог взял семена из миров иных и насадил сад свой, оттого и начала жизни постигнуть нельзя; по все, что живет, — живет ощущением касания своего таинственным мирам иным». Удивительно, что, сказав устами старца Зосимы эти многодумные слова, Достоевский не догадался продвинуться немного вперед и указать топографию и хронологию этих «касаний», как
— и не догадался, как близок и прост факт, ноуменальное значение коего он инстинктивно выразил. Великие инстинкты, тем более драгоценные, что они не преднамеренны и даже вовсе без догадки, к чему относятся. Но мы, видя лучащуюся мать, и как она зажигает около колыбели лампаду, легко догадываемся, где, в чем и как человек касается «мирам иным» и слушает
Звук песни святой, Без слов — но живой [5] .5
М. Ю. Лермонтов. Ангел (1831): «…И звук его песни в душе молодой Остался — без слов, но живой».
Читатель видит, что мы вовсе не «наобум» заговорили и не «воспользовавшись случаем», но сообразив дальние и вековечные инстинкты человечества, мириады подробностей, которые все падают в одну точку. Теперь мы лишь довершаем эти думы, объединяем инстинкты, удаляя «брашна и пития» из таинственной секунды ноуменальных касаний и требуя, как окружения, для нее молитвы, религии Собственно, это уже и есть религия, но пока — инстинктов, и для этих инстинктов нужна бы целая культура. Мы указали на одну подробность — отнесение начала брака к состоянию невинности; вообще направление культуры, или пока индивидуальных усилий, все должно быть направлено к удалению отрицательных ингредиентов из положительнейшего акта — «волчца», «терний», «смрада», «гари» и, в последнем анализе, «греха» и «смерти». Он должен быть центром особенно светлого и безгрешного настроения; замечательно, что и сюда есть уже тенденция инстинктов: смятение, страх, отвращение и вообще все, что «в смерть», как-то гонит от себя, отодвигает как не совмещающийся с собою таинственный акт. Но и этот тайный инстинкт нужно возвести к апофеозу, т. е. нужен некоторый лучащийся нимб настроения, выход из гнева, зависти, уныния, вход в кротость и «примиренность со всем миром», чтобы в это светлое пятно и ниспал «огонь» новой жизни, которая или будет мучить людей 40–70 лет, или их ласкать и им пособлять, войдет в бытие общечеловеческое отравою или лекарством. Замечательно, что опрос брачующихся в секунду венчания о «любви» и «непринужденности» уже включает, отдаленно и косвенно, эту мысль; т. е. так как брак, по нашему определению, течет 40–50 лет со всею тяжестью и чистотой в каждом его ритме секунды венчания, то «любовь» и «непринужденность», возведенные к апофеозу, и образуют светлый нимб, о коем мы говорим. «Потому и рождаемое свято»… будет «в свете». Мы только договариваем всеобщие инстинкты — возвращаем номинализм к реализму; кстати, ведь «вещь», «дело», вызвала все непонятные теперь nomina [6] , коими окружено «таинство» брака, т. е. в «вещи», «деле», лежит уже существо и мысль всех этих nomina. Но все это сейчас забыто, похоронено под мусором веков, под щебнем разрушенных цивилизаций — и так глубоко, что именно в нимб положительнейшей секунды человеческого бытия какой-то демон увлек нас внести мысленно «жало смерти», «дух отрицания», и естественно «жалимые» им — мы умираем, «вымираем» («проституция», «съезд сифилидологов», «пассивная» разваливающаяся семья). Назад и как можно скорей назад из этого искусно прикинувшегося демонизма!
6
(лат.) — имена, названия.
«Жрица любви», «владычица жизни», носительница «посевов» истории, конечно — всегда «casta» [7] , «diva» [8] т. е. черты особой непорочности и религиозной торжественности ей особенно присущи. Вот секрет тоже инстинкта, с коим г-жа Лухманова потянулась от «мордочек» к «лицам». Мы говорим, что довершаем всемирные инстинкты, ибо то, над чем злобно смеется автор указываемой нами книжки, — все, кому дорого существо человеческое, втайне орошают слезами («Плоды просвещения», «Крейцерова соната»): кто же из нас не плачет о потере «религиозно чувствующей себя» матери, «религиозно себя сознающей» жены, «религиозно воспитываемой в материнство» дочери-подростка и вообще что в нас и около нас «мордочки», а не «лица»? Но «корень вещей» глубже зарыт, чем догадываются; хоть чуть-чуть мы его даем прозреть; хоть в кой-ком западет наша мысль. И кой-кто поправит «листок» на засыхающем «древе жизни». Здесь «дело культуры» возможно, ибо оно не требует «громов» и «пушек»; это — тайно-творение жизни, и оно может быть безмолвною и затаенною религиею, остаться внутреннею «молитвою» и теплотою, без наблюдаемых знаков.
7
(лат.) — чисто, непорочно, невинно, целомудренно;
8
(лат.) — богиня, возлюбленная.
1898