Женщина при 1000 °С

Хельгасон Хатльгрим

Сердце билось все сильнее. Во мне что-то было, что-то гнало меня вперед, какая-то неведомая сила. Я ушла от близняшек вдоль по улице и обошла всю деревню. «Халемвай, Дюнемвай, Оодвай…» – говорили таблички и кивали мне. Ночной свет был невероятным, почти как солнце. Деревенька была настолько мала, что на всех улицах до меня доносился шум игры в бадминтон, хихиканье и склизкие удары.

Я дошла до дома фройляйн Осингхи и увидела в окнах свет. На улице стояла женщина с маленьким подбородком, с черными, как смоль, волосами, зачесанными назад, и с глазами, в которых пылала тоска по мужчине. Она смутилась и поспешила прочь. Я встала на цыпочки и заглянула в окно: там моя учительница сидела на

краешке кровати и кормила английского бойца, который лежал, голый по пояс, на высокой подушке. От ложки красиво струился пар. Фройляйн Осингха была в тоненьком шелковом ночном халате винно-красного цвета и сидела ко мне спиной. Ее светло-желтые волосы были забраны в узел – огромный, мешковатый, он торчал из ее затылка и только следовал движениям головы, а сам по себе не шевелился, словно был полит воском. И лишь сейчас узел затрясся – когда она повернулась к больному англичанину с дымящейся ложкой, – и из этой мелочи я вычитала нечто более масштабное. Я ясно увидела: учительница отдаст жизнь за Виллема Ваннзее.

Я долго смотрела как зачарованная на английское лицо, довольная тем, что еще не вступила в возраст для любви, довольная, что я еще – свободное дитя, которому не надо делить ложе с принцами, которому достаточно и швабры. Затем я пошла дальше за лунным светом, прошла всю деревню насквозь и наконец остановилась у крайнего дома на улице и посмотрела на восточное побережье острова. Несколько мгновений спустя я обнаружила сараюшку за изгородью. Оттуда мой путь пролег вверх по крыше крыльца, а затем по лесенке на соломенной крыше, и наконец я встала на коньке этого незнакомого дома, держась рукой за дымовую трубу.

Дом был высокий-превысокий, и оттуда была видна вся деревня у меня за спиной. Соломенные крыши впитывали в себя лунный свет, но не отражали его. Лишь плиты переулков вторили луне: некоторые из них ярко сверкали. На небе был самый настоящий звездный дождь. В отдалении, за колокольней, я видела, как время от времени над темными крышами показывается глаз фрау. Фрау Баум всегда находила какой-нибудь способ следить за тобой. И все же я думала, не причинят ли непрерывные удары бадминтонных ракеток вреда ее зрению.

Внизу на улице несколько подружек в пальто затеяли потасовку. Английский летчик, скорее всего, не догадывался, что он совершил вынужденную посадку в Бабьем царстве.

Затем я развернулась и стала смотреть на восточный берег, сверкавший под луной белым, будто мрамор, и дальше, на проливы между островами и большой землей. Патрульный корабль медленно плыл по поверхности воды, и отсвет на волнах от его прожекторов преданно бежал за ним. В его чреве бурчал мотор, и я почувствовала, как его звук отдается во мне. Я была едина со всем, и все – со мной. А по ту сторону пролива открывался вид на целый континент. Я выпростала свежезаклеймленную руку и потрогала Францию, вытянула нос и понюхала Польшу, засучила рукав и ощутила холодок с Нордкапа. Мой дух раздулся и больше не вмещался в этом маленьком легконогом тельце, сейчас он смотрел на него только как на свою игрушку. Две чайки медленно проплыли мимо фасада дома, еле слышно шелестя крыльями. Моим первым побуждением было последовать за ними: я знала, что могу летать, но также знала, что могу простоять здесь следующие триста лет, как дымовая труба.

Я выбрала вторую возможность и стала смотреть на лежащие вокруг меня страны тем острым взором, который дала мне ночь, и увидела папу: он ковылял еще темным утром с полотенцем вокруг пояса вместе с другими восьмьюдесятью несчастными – им давали по три секунды на принятие душа. А еще севернее на континенте мама вставала, с сонными мешками под глазами, и шла в булочную по любекской брусчатке. Они были двумя

незадачливыми исландцами, из-за какой-то бестолковщины начавшими гнуть спину на незнакомых людей, неправильных людей, вместо того чтоб заботиться о своем ребенке, который сидел в наркотическом опьянении на коньке крыши в алчущей любви деревне.

72

Герра

1941

На следующий день выяснилось, что английский летческий шоколад содержал немалую дозу амфетамина. Отец близняшек, толстый аптекарь, прибежал к нам в ярости, забрал остаток себе на хранение, а потом прочел строгую лекцию о том, как опасны такие вещества, особенно для юных фризских девушек.

– Девочки всю ночь играли в бадминтон. Совсем не спали.

– Бадминтон? – удивленно спросила фрау.

Я объяснила ей:

– Да. Они вашим глазом играли в бадминтон. Но ведь они потом вернули его?

– Что? – изумилась она.

– Он не попортился? – спросила я и осмотрела ее глаза.

Я все еще была под действием наркотика. Так я и пошла в школу. И все знала, все могла и все делала. Но под вечер действие амфетамина наконец ослабло, сердцебиение улеглось, и я превратилась из хорохорящегося всезнайки в плачущего ребенка. Фрау Баум сидела со мной, а Хайка подносила мне воду в стакане. Аптекарь снова пришел к нам и дал мне успокаивающее, смешанное с молоком. Постепенно мне удалось заснуть.

Еще много дней я думала о своем лазании на крышу не иначе, как с ужасом – я ведь стояла на самой дымовой трубе! – и всегда опускала глаза, если мне случалось идти мимо освещенного окна, каждый вечер молилась перед глазами фрау. Я затыкала уши, чтоб не слышать рассказов, которые ходили по деревне и которые мне постоянно пыталась поведать Хайка-похаявшая-руку: мол, английский амур изменил фройляйн Осингхе с ее сестрой. Затем кто-то застукал его с дочкой сапожника в подвале недалеко от кладбища. А потом кто-то видел, как две подруги тащат его на взморье.

Он был единственным мужчиной в Бабьей деревне и наслаждался этим целых десять дней, пока в Норддорф не примчались по проселочной дороге двое нацистов «в штатском». Они вторглись в наш дом и заявили, что им нужно видеть «герра А.». Это были молодые офицеры, оказавшиеся на водоразделе армейской жизни: двое сельских парней, поставленных над никчемной деревушкой у самых границ, за которыми кончается власть канцлера; однако они горели желанием проявить себя где-нибудь в центре, что делало их крайне опасными. Как это нередко бывает у таких выскочек, мундир – от начищенных до блеска сапог до сияющих обшлагов, означал для них все. Они напоминали двух юных провинциалов, ищущих себе пару на маскараде, когда мерили шагами кухню своей землячки фрау Баум и ждали, пока опасный лидер Сопротивления, «герр А.», вылезет из своего логова. Хайка стояла в уголке, гордая за свою нарядную армию. Это она «заложила» меня? Но фуражки поползли вверх над бровями, когда они увидели, как я семеню по коридору: «герр А.» оказался одиннадцитилетней девчушкой. И все же они отвели меня в гостиную, велели фрау со всеми детьми убираться вон и заперлись там со мной. Часы в гостиной принялись отсчитывать оставшиеся мне секунды жизни, едва я примостилась на жестком скрипучем плетеном табурете.

– Тебе знакома эта куртка?

– Да.

– Откуда она у тебя?

– Я нашла ее у костра. На бе… на берегу.

– Что это за акцент? Ты откуда?

– Из Исландии.

– Ах, Исландия. И ты живешь у фрау Баум?

– Да. Папа в армии. Он тоже исландец. Он учился в Бад-Ландсбергском военном училище. По-моему, он сейчас в «СС».

– Правда? Какой молодец!

– А мама в услужении у доктора Кревальда в Любеке. Это друг Гимнеля.

– Гиммлера?

– Да, Генриха Гимнеля.