Женщина с прошлым, или В кольце ночных желаний
Шрифт:
– Подними мой паспорт, – приказал он.
– Нет, – легко, без тени страха ответила Таисия, подбив ногой упавшую на ступеньки пачку банкнот. – Сам поднимай.
Максим решил предпринять последнюю попытку, чтобы успокоить ее и вновь подчинить себе.
– В чем дело, Тая? Что на тебя нашло?
– Все в порядке, любимый.
– Вот и отлично, – сказал Максим. – Ты просто испугалась. Мы сделаем так, как я говорю. Верь мне, потому что я люблю тебя, – он позвонил в дверь.
– Ира, не открывай! – закричала Таисия – и отлетела к стене. Эхо от выстрела зазвенело под потолком лестничной площадки.
Она
– Открой! Сука! – кричал он.
– Нет, – прохрипела Таисия. – Нет, – она облизала губы, на которых выступила кровь.
Осознав, что все попытки выманить Ирину бесполезны, Бурмистров в бешенстве ударил в дверь ногой и дважды выстрелил в нее, надеясь, что Ирина наблюдает в глазок за происходящим. Хорошо, что дверь старая, деревянная. Возможно, пули прошли сквозь нее, попав в цель? Он выстрелил еще раз, но вдруг понял, что действует слишком шумно, немедленно затих и перегнулся через перила, услышав внизу чей-то топот.
На площадке между этажами появились вооруженные мужчины. Усыпляя их бдительность, Максим наклонился, делая вид, что собирается положить пистолет на пол, но вдруг резко развернулся и побежал вверх по ступенькам… и в следующую секунду упал, пронзенный пулей навылет. Он выронил пистолет и, скривившись, взглянул на свое плечо. К Максиму направились двое, быстро скрутили ему руки за спиной и подвели к молодому мужчине. Тот, ухватив его за волосы, заставил Макса посмотреть на него. Его глаза ничего не выражали. Это был равнодушный взгляд, который своей безучастностью убивал еще сильнее, чем убивает ненависть.
– Убери его, Виктор, – велел он одному из мужчин, проследил, как Бурмистрова уводят вниз, и постучал в дверь.
– Ира, это я, Марат, – сказал он. – Все в порядке, дорогая, открой.
Щелкнул замок и дверь открылась. На пороге стояла белая от страха Ирина, за ней – профессор, держа в руке нож. Марат усмехнулся этой картине, потому что слабо себе представлял, как Алексей Лазаревич защитился бы от огнестрельного оружия куском металла.
Ирина обняла Марата, он обрадовался ее порыву и крепко прижал к себе. Нежный первый поцелуй был абсолютно неуместен в такой ситуации, но Марат не удержался. Ирина не удивилась и не отодвинулась, наоборот, прильнула к нему, словно уже давно ждала его объятий.
– Хорошо, что ты здесь, – просто сказала она. – Я так испугалась! Таисия кричала, чтобы я не открывала. А потом раздался выстрел, за ним еще…
Она посмотрела через плечо Марата на площадку, и глаза ее расширились: она увидела лежавшую на полу Таисию. Ирина метнулась к ней.
– Тая, – схватила она ее за плечи и со слезами посмотрела на ее окровавленные губы. – Она жива?
Марат присел, повернул Таисию к себе и увидел четкий ответ на Ирин вопрос.
– Нет, – сказал он и крепко обнял Ирину.
Она ничего не сказала, закрыла глаза и прижалась к его груди. Тихие шаги отвлекли внимание Марата. Он увидел капитана Степанова и майора Лысенко, окруженных одетыми в камуфляж людьми. Сверху спускались еще четверо из команды Лысенко, держа автоматы перед собой. «Должно быть, – мельком подумал Марат, – они попали в подъезд через чердак». Степанов показал им, чтобы они убрали оружие.
– Где
– Скрылся.
– Опоздали! – Степанов опустился на корточки. – Спасибо, ребята, – кивнул он бойцам. – И тебе, майор.
Лысенко увел своих людей.
– Он ведь у Никлогорского? – Степанов сверлил Марата цепким взглядом. От этого человека было сложно что-либо утаить.
– Не понимаю, о чем вы говорите, Владимир Макарович. Вызовите «Скорую» или… я не знаю, кто должен приехать в этой ситуации? – он указал на мертвую Таисию и, услышав тихий вздох Ирины, нахмурился.
Михаил Андреевич выбрался из машины и прошел в заснеженный дворик. В дом он заходить не стал, остановился рядом со скамейкой и перчаткой очистил ее от пушистого снега. Но не присел, остался стоять, наблюдая за Гаврилой, нервно ходившим вокруг машины. Он до сих пор не мог прийти в себя из-за смерти Бориса. Михаил Андреевич и сам был крайне опечален, потому что Борис был для него кем-то большим, нежели простым охранником и помощником. Он был его другом, а терять близких всегда тяжело.
– Не вини себя, – сказал Михаил Андреевич, подойдя к Гавриле.
– Вряд ли это получится. Если бы не мое желание показать, какой я крутой и смелый, Боря сейчас стоял бы рядом с нами.
Гаврила обреченно посмотрел на Михаила Андреевича.
– Порою мы ошибаемся, и это резко меняет нашу жизнь и отношение к миру, – сказал Никлогорский. – Горько ошибаемся. Самое страшное в этой ситуации, что мы ничего уже не можем изменить. Но если ты не простишь себя, то все отпущенное тебе время будешь мучиться. Ты сломаешься и озлобишься. Поверь мне, это не лучший выход, – он похлопал Гаврилу по плечу. – Однако можно поступить и по-другому. Признать свою ошибку, оплакать друга и пойти дальше.
– Как? – Глаза его заблестели, увлажнились. Гаврила шмыгнул носом и отвернулся, скрывая слезы.
– Думаешь, я никогда не плакал? – усмехнулся Михаил Андреевич. – Люди ошибаются, считая, что сильные мужчины должны всегда держать свои эмоции в себе. Порою только слезы помогают избавиться от боли. Так что я не знаю, в чем именно проявляется сила – в показной сдержанности или в открытых, честных слезах.
Во двор въехала машина. Из нее вывели Макса Бурмистрова, мертвенно-бледного из-за потери крови, залившей рукав его модного пальто. Он со страхом посмотрел на домик, единственное окно которого тускло светилось в темноте. Мрачное бревенчатое строение в окружении темных елей, тревожное небо, осыпающее землю снегом, и лицо незнакомого старика, внимательно вглядывавшегося в него. Все это вселило в Максима еще больший ужас, нежели испытанный им в подъезде, когда его скрутили какие-то люди в камуфляже.
– Зачем я здесь? – спросил он, но ему не ответили.
Внезапно Максим на миг задержал дыхание – он узнал стоявшего перед ним старика. Каждый, занимавшийся в девяностые годы бизнесом или криминалом – что было почти одним и тем же, – знал, кто такой Червонный. Именно он в те годы управлял городом, и перейти ему дорогу означало навсегда исчезнуть, кануть в небытие. Максим в ужасе дернулся, понимая: если у Червонного имеются к нему какие-то претензии, то жить ему осталось недолго. Только чем именно он вызвал его гнев, Максим не понимал.